Таджикская колыбельная
Конец 90-х, Азия, гражданская война. Мы с оператором вылетели в затерянный горный кишлачок. Его только-только правительственные войска отбили у большой банды, промышлявшей в этом районе. Бандиты, перед тем, как уйти, перерезали там всех от мала до велика и заминировали все, что можно. Правительственное подразделение сразу же на подходах потеряло троих — подорвались на минах.Конец 90-х, Азия, гражданская война. Мы с оператором вылетели в затерянный горный кишлачок. Его только-только правительственные войска отбили у большой банды, промышлявшей в этом районе. Бандиты, перед тем, как уйти, перерезали там всех от мала до велика и заминировали все, что можно. Правительственное подразделение сразу же на подходах потеряло троих — подорвались на минах.
Мы высадились из вертушки и тут же получили строгие инструкции — ходить четко за сопровождающими. Шаг влево, шаг вправо и — здравствуй, мина. Идем гуськом по безопасной тропинке, след в след за солдатами. Останавливаемся периодически, снимаем. Кишлачок маленький, аккуратный. Вокруг — синие горы. Маленькие домики, густая трава. И — яблони. Громадные, кряжистые. Ветки — в больших плодах, необыкновенно красивых, зеленых с красными боками. Но ощущения неприятные. Сквозь ароматы трав пробивается сладковатый запашок — то ли яблоки гниют, то ли что похуже. «На нас из домов, кажется, смотрят», — шепчет мне на ухо оператор. А окна — черные, мертвые…
Возвращаемся назад. И тут вижу рядом с тропинкой в траве фотографию в рамке. Могу дотянуться и поднимаю. Сопровождающие орут — куда, мины! Извиняюсь и очищаю фотографию от травы и грязи. Девчушка лет четырех, хорошенькая, большеглазая, с ямочками. Стараюсь не думать, что сейчас с малышкой. В кишлаке живых не осталось.
Потом записываем интервью с командиром. Он жалуется — так ни одного яблока и не попробовали. В траве — и противопехотные мины, и разрывные, и просто растяжки — целый арсенал. К деревьям не подобраться.
Начинает темнеть, и нас определяют на ночлег в лагере, что чуть ниже кишлака — метрах в двухстах. Меня — в палатку с медсестрой, оператора — в соседнюю. Предупреждают — огня ночью не зажигать ни коем случае, даже фонариков. По склонам ходят банды, могут обстрелять.
Долго не могу заснуть — холодно. Лежу, слушаю шум реки — она недалеко от кишлака. И тут начинают пробиваться какие-то непонятные звуки — то ли стоны, то ли всхлипы. Потом они складываются в мелодию. Низкий женский голос поет тягучую унылую песню. Каждая фраза заканчивается всхлипом. Вскакиваю, начинаю будить медсестру. Но она, кажется, и так не спит. Говорю ей: «Слушай, в кишлаке кто-то есть. Женщина. Она же сейчас на мине подорвется». Медсестру трясет. Она хватает меня за локоть: «Ты что, не понимаешь? Живых там нет! Не уходи!». Но я нащупываю выход из палатки, расстегиваю его. И понимаю, что никуда действительно не пойду. Над кишлаком — почти полная луна. Все залито серебристым мертвенным светом. Как на гравюре белеют домики, черными силуэтами выделяются яблони. Именно оттуда доносится пение — все громче и громче. Рядом с нашей палаткой на корточках сидит часовой. Он зажал уши руками, мерно раскачивается и громким шепотом читает молитву. Возле него валяется автомат.
Медсестра затаскивает меня в палатку и судорожно задраивает ее. Объясняет: «Мы неделю здесь, и как стемнеет — начинается. В первую ночь двое ушли, тоже решили, что кто-то в кишлак вернулся. Один подорвался на мине, другой просто пропал. Если в ближайшее время не сменят, все с ума сойдем!». Прошу перевести слова песни. Она соглашается: «Деточки мои, вы далеко ходили, вы очень устали. Где бы вы ни были, возвращайтесь ко мне. Я уложу вас спать». Такая вот старинная таджикская колыбельная.
Медсестра тихонько плачет. И я, чтобы не прислушиваться к жуткому пению, начинаю рассказывать ей, что нашла в траве фотографию девчушки. И решила не оставлять ее там, на обочине. Даже вытаскиваю фотографию из рюкзака, хотя что там в темноте увидишь! «Слушай, оставь ее мне, — предлагает медсестра,— мы тут из камней что-то вроде памятника делаем, там ее и укрепим». Прошу зачем-то: «Только осторожней с ней,ладно?» — и передаю фотографию. Песня, наконец, затихает, и я незаметно засыпаю.
Утром меня расталкивает медсестра. «Что это? Что?» — почти кричит она. Выбираюсь из-под одеяла и вижу: на моем рюкзаке — большое красное яблоко. И маленькая куколка. Такие делают дети в кишлаках из двух пучков соломы — головка-ручки-юбочка.
Тут прилетает вертолет, и мы быстро грузимся в него, не успев ни с кем фактически попрощаться. Куколку и яблоко я успеваю засунуть в рюкзак. Яблоко съедает в вертолете совршенно оголодавший оператор. А куклу я привожу домой.
Я нашла ее у себя в столе года через четыре, когда покидала Таджикистан. Солома уже практически рассыпалась в пыль, но еще сохранила запахи горных трав.
