Прошлой весной исполнилось в аккурат десять лет, как мы окончили университет, став дипломированными специалистами в области телевизионной режиссуры и операторского мастерства. Если вы спросите, кто такие «мы», то я отвечу, что «мы» — это девятнадцать вполне симпатичных людей, обучавшихся в одной группе с первого по пятый курс. Впрочем, в начале нас было чуть больше, — но кто-то отсеялся по причине академических задолженностей, кто-то «уволился» по собственному желанию, а ещё одного выгнали пинком под зад с предпоследнего курса за систематическое нарушение ВУЗовской дисциплины. Этого «одного» звали Дмитрием Решетинским, и речь в моём, разумеется, абсолютно правдивом рассказе, пойдёт именно о нём. На факультете Решетинский слыл парнем абсолютно заурядным: не глупым и не умным, не красавцем и не уродом, не хитрецом-подлецом, но и не простачком. Пожалуй, было только одно, что принципиально отличало Диму от нас, его одногруппников: уже на первом курсе он проявил себя великим поклонником алкоголя, в употреблении которого Решетинский не знал равных. Сперва всё было ничего и даже весело: Дмитрий любил прихвастнуть, рассказывая о своих пьяных загулах, а мы ухохатывались над его байками, стараясь не замечать запаха отвратительного перегара, которым от него разило в любое время суток. Курсе на третьем Решитинских в списке нашей группы стало двое: Дима женился на Алине, одной из наших девочек, с которой у них родилась славная дочка. Казалось бы, «здесь и сказочке конец», настало то самое время остепениться и завязать с порочным пристрастием, но не тут-то было — Димина привычка заливать глаза по любому удобному и не очень поводу не только не ослабевала, но и набирала обороты, превратившись в образ жизни. Итог был плачевным: за одну из своих пьяных выходок Дима вылетел из университета, а вскоре после этого от него ушла Алина, которую измотала жизнь с никчемным алкоголиком, что и понятно. Несколько раз я встречала Решетинского в городе – неизменно пьян и нахален, он, в лучшем случае вызывал жалость, а в худшем брезгливость. Изредка перезваниваясь с Алиной, я знала, что Дима долго не мог устроиться на работу, а когда находил что-то более или менее подходящее, то терял место уже через пару недель, закатывая пьяные концерты начальству. Ещё он несколько раз лежал в психиатрической клинике, по выписке из которой первым делом бежал в винный ларёк. Последний раз я слышала о нём года три назад, кто-то из знакомых сказал, что Дмитрий продал свою однокомнатную квартиру и, отдав умопомрачительную сумму в счёт просроченных коммунальных услуг, уехал в деревню, где у него якобы, жили сердобольные родственники. Закруженная повседневными хлопотами и делами, я и думать забыла об университетском приятеле; наши контакты с Алиной сошли на «нет» по той же причине. И лишь этой весной я вскользь вспомнила о паре Решетинских, получив по электронной почте письмо от бывшего старосты группы, в котором он приглашал меня присоединиться к нашему общему юбилею – десятилетию окончания университета. Помимо деталей о времени и месте мероприятия, к письму прилагался список приглашённых преподавателей и студентов, в котором значилась и фамилия Решетинских, причём, во множественном числе. «Опечатка», — подумала я, не на секунду не сомневаясь, что Дмитрий, если ещё и не допился до гробовой доски, то весьма к этому близок, а значит не в том виде и состоянии, в котором приглашают на праздники к нормальным людям. Каково же было моё изумление, когда, войдя в нарядно украшенный банкетный зал, я, буквально, нос-к-носу столкнулась с Дмитрием, заботливо поддерживающим под локоть похорошевшую Алину. Конечно, сказать, что Решетинский смотрелся, как тот плейбой с картинки, было бы сильным преувеличением. И, тем не менее, выглядел он вполне прилично: хороший костюм, аккуратно подстриженные волосы, доброжелательная улыбка на лице, даже близко не похожем на ту отёчную рожу пьяницы, которую я имела неудовольствие наблюдать десять лет назад, в университетских аудиториях. «Мы уже год, как расписались, — тараторила Алина, сверкая глазами. – Димочка открыл фотоателье, у него два помощника. Живём пока у меня, но присматриваем место под строительство дома». «Ну, даёте!» — только и ответила я, поражаясь невероятной перемене, произошедшей с, казалось бы, никчемным пропащим человеком. Так получилось, что во время торжества я сидела рядом с Дмитрием, искоса наблюдая за Решитинским, стараясь угадать в нём повадку алкоголика в завязке или что-то в этом роде. Но нет, — рядом со мной сидел абсолютно адекватный человек, не имеющий ничего общего с тем испитым существом, которым я его помнила. — Что смотришь? Глазам не веришь? – Спросил Дима напрямик. — Н…да, вроде того… Я слышала, что ты в деревню уехал. — Правильно слышала, — Решетинский неприятно сморщил нос. – Уехал и вернулся. — Молодец, — только и могла сказать я, хотя на языке крутилось совсем другое, что не ускользнуло от внимания моего собеседника. — Ну, спрашивай! – Подбодрил меня Дима, хитро прищурившись. – Может я и отвечу. Я смутилась и не нашла ничего лучше, как пожать плечами. — Тебе интересно, как я вернулся? Почему не умер в той, в прямом смысле слова, забытой Богом глуши, да? — Да, — я бросила быстрый взгляд на Алину, увлечённо болтавшую с одной из наших общих приятельниц. – Но, если тебе неприятно, то лучше… — Мне не неприятно, дорогуша, мне страшно. Страшно настолько, что при всяком упоминании о том, что со мной произошло, кожу морозом схватывает. — Да, гулял ты во времена былые, просто свински. — Я не об этом, я говорю о той деревне, где случилось то… — Дима замялся, — то, что случилось… Ну, что, желание послушать ещё не отпало? Я отрицательно замотала головой. — Тогда так, — вздохнул Решетинский, — я расскажу тебе, но с одним уговором. Ты должна пообещать, что не будешь задавать мне вопросов, ставить мои слова под сомнение, и не рванёшь искать ту деревню. Договорились? – Дима посмотрел на меня очень серьёзно, и мне от чего-то стало не по себе. – Ну, слушай, раз сама напросилась. Ты, наверное, знаешь, что несколько лет назад я, фактически, пропил свою квартиру и остался ни с чем. Не буду утруждать себя рассказом о былых мытарствах, а начну с того, что, уехав из города, я направился в далёкую глухомань. — К чёрту на кулички, — зачем-то поддакнула я, на что Дима странно улыбнулся: — Именно, что к чёрту. Это была маленькая деревушка, дворов на сто, не больше, причём добрая их половина пустовала, а в тех, где ещё зажигался по вечерам свет, доживали свой убогий век полунищие старики да их дети, такие же горькие пропойцы, как и я. Когда-то давно, там было что-то вроде колхоза, где выращивали фундук, но тому уж немало времени прошло, и от колхоза только и осталось, что поросли лещины (так местные называли ореховые кусты) да полуразрушенное здание сельсовета. — Звучит удручающе. — Выглядит ещё хуже. Уж ты поверь, — Дима налил себе минеральной воды, но пить не стал. – Правда, леса там роскошные, что, впрочем, к делу почти не относится. Ну, так вот остановился я у тётки Веры — сестры моей бабушки, которая так же, как и я нуждалась в помощи. Вера поселилась в деревне после войны, и с тех самых пор выезжала из неё разве что на городской рынок, да и то не часто. — Значит, где-то не далеко был город? — Угу, был. Недалеко. Километров за сто по железной дороге, — хмыкнул Решетинский. — Вера вела огород, собирала в лесу грибы, делала закрутки, а потом продавала это добро на рынке. Так дело и шло до болезни Эдика, её мужа. Дядька был рукодельником – ремонтировал дома, чинил прохудившиеся крыши, клал печи… а ещё он страшно пил. Как-то зимним вечером дядька не пришёл домой. Это случалось с ним и раньше, и поэтому Вера особо не волновалась, решив, что Эдька напился с очередной шабашки и завалился спать в доме какого-нибудь собутыльника. Но утром дядька не вернулся, не было его и к вечеру. — Он замёрз на улице? — Не угадала. Его нашли в заброшенном здании сельсовета: лицо перекошено, сам парализован. Что там произошло точно не известно, но с того дня дядька на ноги больше не поднимался и почти не говорил. — Почти? — Ты обещала не задавать вопросов, — напомнил мне Дима не самым дружелюбным тоном. – В общем, приглашая меня на постой, Вера надеялась найти в моём лице помощника. Она ошиблась. На тот момент времени я почти превратился во второго Эдика, только передвигающегося на своих двоих, — он залпом выпил свою минералку и на секунду замолчал. – Когда тётка поняла, что в хозяйстве толку от такого работяги, как я не будет никакого, она вывернулась на изнанку, но смогла устроить меня на работу, чуть ли не единственную во всей деревне. — И чем же ты занялся? — Я был сторожем в том самом заброшенном здании сельсовета, охраняя неизвестно что. Работал я сутки через сутки, меняясь со своим напарником дедом Петром, таким же пропойцей, как и я сам. Платили мне три тысячи в месяц, половину из которых я, по договорённости с Верой, отдавал ей за прокорм, а вторую часть тратил в тот же день, затариваясь на месяц вперёд дешёвыми папиросами в местном магазинчике и ядерной самогонкой, которую гнала одна из продавщиц, — Решетинский вздохнул. – Так прошла весна, за ней жаркое дурное лето и дождливая осень. Из того времени я почти ничего не помню, жил как в тумане. Память вернулась ко мне лишь в январе, когда со мной случилось то, что случилось. Я заёрзала на своём стуле, почему-то предвкушая сентиментальный рассказа о том, как у Дмитрия внезапно открылись глаза на его пустую никчемную жизнь или что-то в этом духе. Я ошиблась. — В канун Крещения умер мой сменщик, дед Пётр. Жена Петра, старая Верина подруга, подрядила меня и ещё одного мужика из деревенских копать могилу. День выдался холодным, и промёрзшая земля никак не хотела поддаваться. Помню, я сильно матерился, призывая всех чертей на свете забрать меня, проклятого, к себе, вместе с отмучившимся Петром, ради которого я горбачусь на морозе. Справедливости ради нужно сказать, что вкалывал я не ради памяти деда и даже не из уважения к Вере, которая меня об этом попросила. Причина была до безобразия омерзительна и проста. — Тебе пообещали бутылку, — догадалась я. — Две, — поправил меня собеседник. – Одну за могилу, а вторую за фотографии с похорон, которые, по сложившейся в деревне погребальной традиции, отщёлкать было архи необходимо, — Решетинский снова ухмыльнулся. — Вера знала, где я учился раньше, как знала и то, что среди того скудного имущества, которое я привёз с собой, был фотоаппарат, пропить который я просто не успел. А жаль, уж лучше бы я это сделал, — прошептал он так тихо, что я до сих пор не уверена, правильно ли я расслышала его слова. – Работу мы выполнили к следующему дню. Похороны состоялись тогда же; фотки гроба и родни покойного были отсняты и, получив два заветных пузыря с пойлом да свёрток пирожков в придачу, я отправился с этим добром на работу. Как я уже сказал, в том заброшенном одноэтажном здании сторожить было нечего, кроме, разве что обшарпанных стен да рассохшихся оконных рам с выбитыми стёклами. Какой дурак придумал эту работу я так и не понял, но меня это и не волновало. Мои смены проходили по стандартной схеме: я отпирал ключом ржавый амбарный замок на дверях, проходил в небольшую комнатку напротив входной двери, разжигал старую железную печку и разваливался на продавленной раскладушке, чтобы затем напиться и заснуть. Именно так и начался тот вечер после Петровых похорон. «Ну, давай, дед. Мир праху твоему!» — Выпалил я, махнув стакан из вдовьей бутылки. «Ему…ему…му…ууу», — эхом разнеслось по пустому дому. Пламя в печи дрогнуло, будто от порыва внезапного ветра, и мне отчего-то стало очень неуютно. «Со святыми упокой!» — Зачем-то проорал я, наливая себе второй стакан. «Покой…покой…ой…рой…открой, открой…ОТКРОЙ!», — я взвизгнул от страха, пролив на свои штаны большую половину пойла. «Открой, тебе говорю! Оглох ты там, что ли?!» — В окно барабанили с такой силой, что услышал бы даже парализованный полуглухой Эдик. «Кто там?» — я чувствовал, как хмель слетел с меня, словно и не было. «Да я же, я! Быстро отпирай!» — Краем глаза я заметил, как от окна, в сторону входной двери, метнулась какая-то тёмная тень. «Иду», — не помня себя от страха, на негнущихся ногах я вышел из комнаты. Тёмный, пустой и холодный коридор, по которому я безбоязненно шатался не одну ночь, выглядел незнакомым и зловещим. «Да открой же, засранец! И не стыдно тебе дядьку то морозить?! А ну, открывай!»- я опешил – в маленьком окошке рядом с дверью маячило до боли знакомое лицо. Это был дядя Эдик. — Ты?! Но как?.. — А вот так! – ещё несколько часов назад парализованный старик теперь стоял перед дверью, скалясь на меня блестящими зубами. – Приглашай, что ли, племянничек! «Входи», — собрался я сказать, но язык будто онемел. «Что смотришь? Приглашай давай! — дядька топтался на пороге, перед распахнутой настежь дверью, но почему-то не входил. – Да не с пустыми я руками пришёл, смотри, что есть!» Вынув откуда-то из-за пазухи невероятных размеров бутыль, он покрутил ею перед своим носом. «Ну, так и будешь нас на морозе держать? Зови давай!» — в голосе дядьки было что-то странное, его обычно смуглое лицо отливало жёлтым, а в глазах прыгали бесовские искры. — А почему вас? Ты с тётей пришёл? – я не узнавал своего голоса, который, как мне казалось, звучал откуда-то со стороны. — Не, Верка дома. Рыдает она, — дядька заржал не хуже того коня. – Ничего, порыдает и перестанет. Ты это, приглашай давай! Не один я, ага, с компанией. Я всмотрелся в ночную тьму. – Действительно, за спиной Эдика маячили два мужских силуэта, один из которых мне показался на удивление знакомым. — Кто с тобой? – страх не оставлял меня ни на долю секунды, что не помешало мне каким-то удивительным образом взять себя в руки. — Мишка, сосед мой слева и… — полуоткрытая дверь на ржавых петлях взвизгнула, громко ударившись о стену, помешав мне расслышать второе имя. — Нельзя сюда, дядя Эдик. Запрещено это, — нагло соврал я. Конечно, можно! В старом здании испортить, а к тому же украсть было нечего, а проверяющие не приходили никогда, в общем, гуляй – не хочу. И всё же, меня что-то останавливало от приглашения дядьки, на которое он напрашивался всё более настойчиво. — Не ври, Димка, плохо это, — подал голос один из дядькиных приятелей. От его звука мне стало дурно, уж слишком сильно он напоминал голос человека, который бывал здесь не реже, чем я, и который не мог появиться сейчас ни при каких обстоятельствах. – Точно знаю, ты чужих водишь. А чем мы хуже? Зови лучше в дом, холодно нам. Что ж мы пропойцы какие, что б на улице того, — мужик повёл рукой в направлении дядькиной бутыли. — Ну же, приглашай, давай! Я застыл в метре от Эдика, старательно вглядываясь в ночь, вернее, в фигуры тех, кто переминался с ноги на ногу за дядькиной спиной. Того, которого Эдик отрекомендовал соседом Михаилом, я если и видел, то не помнил, а вот второго, хозяин знакомого голоса, разглядеть никак не удавалось – он явно прятал своё лицо, утопив его в воротник дешёвой кацавейки. — Так зовёшь ты нас или нет, сукин ты змеёныш! – Эдик взвизгнул так высоко, что я невольно отшатнулся: — А сам зайти не можешь, что ли? А? Дядь Эдик? – Как ни странно, но вопль тёткиного мужа вселил в меня что-то вроде уверенности: то, что стоит за дверью не сможет переступить порог ровно до того момента, пока я сам этого не захочу. – Приглашай давай, а не то… — А не то, что? — А не то съем, — старик со знакомым голосом отвёл воротник от лица, и мои уже привыкшие к темноте глаза разглядели-таки знакомые черты. Я обмер – на расстоянии пары шагов от меня стоял покойный сторож Пётр, которого я лично зарыл в землю несколько часов назад. Я не помню, как я захлопнул дверь и задвинул тяжёлый засов, я не помню, как добежал по чёрному коридору до своей обшарпанной комнатушки с погасшей печкой. Я не помню ничего, кроме жуткого смеха трёх кадавров, до рассвета бродивших вокруг старого сельсовета. Утром, когда холодное зимнее солнце вошло в зенит, я навесил замок на хлипкую дверь и поплёлся домой. Если я скажу, что меня взяла оторопь, то это будет не правдой, — скорее это был морок, умопомешательство, из которого меня вывел громкий плач тёти Веры, кинувшейся мне на шею у самой калитки. — Эдичка, Эдичка, — Вера брызгала мне на лицо и шею крупными слезами, цепляясь за рукава моей куртки. – Умер он ночью, Дима, перед самым утром умер! Эдичка мой. — Во сне? – непонятно зачем спросил я. — Нет, не спал он. И в разуме был, Дима, — тётя отстранилась от меня и даже перестала плакать. – Он велел тебе сказать, что… — Что? — Я даже не поняла. Ну, как-то так, что если ты не перестанешь, если выпьешь хотя бы раз, то они вернутся и заберут тебя с собой. О ком он говорил, Дима? Про что? Вопросы тётки я оставил без ответа… Оказав помощь с похоронами, уже на следующий день я собрал свои пожитки в спортивную сумку и уехал. Вот и всё. Дима сложил руки в замок, уставив глаза во что-то за моим плечом: — Только не говори, что ты мне не веришь. — Не скажу, Дима, потому что я верю. Я верю в то, что ты допился до белой горячки и чего-то очень сильно испугался, а потом… — А потом я поинтересовался у тётки о соседе Михаиле. Догадываешься, что она мне ответила? Мол, да, был такой, но помер лет пять назад. Но и это не всё: вернувшись в город, я проявил фотографии с похорон деда Петра. На двадцати фото я не нашёл ничего особенного, а вот на последнем было то, что окончательно утвердило меня в абсолютной реальности событий той ночи, а ещё в том, что послание Эдика не было совпадением или бредом агонизирующего паралитика. — И что же там было? Дима вздохнул: — Уж лучше тебе и не знать. Помнишь, ты обещала мне не задавать никаких вопросов?
