Должна вас огорчить: эта история будет не страшной, она — о доброй колдунье. Да, бывают и такие. Страшные и даже очень страшные истории я расскажу вам потом, когда с духом соберусь. Есть у меня пара-тройка таких, о которых я и сама стараюсь не вспоминать.
Так вот – о бабе Кате:
С моей новорожденной дочкой поначалу все было хорошо. Месяцев с двух она держала спинку, в четыре уже сидела. А в шесть у нее на шее появилась огромная шишка, о природе которой ни один врач ничего путного не сказал. Чего только мы не пробовали: натирания, компрессы, массажи – все бесполезно. Малышка чахла, стала плохо есть и спать, беспрерывно плакала. И только месяцев в девять шишка исчезла сама, оставив на шейке беловатое пятно. Но ребенок по-прежнему чах, а уж о сне и говорить нечего. Она почти не спала, а с ней и я. Всю ночь носила ее на руках, лишь иногда, едва она задремывала, могла прикорнуть рядом, чтобы при первых звуках проснуться и прибаюкать. Куда делась моя пампушечка? На малютку без слез нельзя было взглянуть: бледненькая, ножки-ручки тоненькие, на истощенном личике большущие глазенки, под глазами – синяки. Да и я выглядела не лучше: от моих длинных волос остался один хвостик, а все юбки и платья ушивать пришлось…Должна вас огорчить: эта история будет не страшной, она — о доброй колдунье. Да, бывают и такие. Страшные и даже очень страшные истории я расскажу вам потом, когда с духом соберусь. Есть у меня пара-тройка таких, о которых я и сама стараюсь не вспоминать.
Так вот – о бабе Кате:
С моей новорожденной дочкой поначалу все было хорошо. Месяцев с двух она держала спинку, в четыре уже сидела. А в шесть у нее на шее появилась огромная шишка, о природе которой ни один врач ничего путного не сказал. Чего только мы не пробовали: натирания, компрессы, массажи – все бесполезно. Малышка чахла, стала плохо есть и спать, беспрерывно плакала. И только месяцев в девять шишка исчезла сама, оставив на шейке беловатое пятно. Но ребенок по-прежнему чах, а уж о сне и говорить нечего. Она почти не спала, а с ней и я. Всю ночь носила ее на руках, лишь иногда, едва она задремывала, могла прикорнуть рядом, чтобы при первых звуках проснуться и прибаюкать. Куда делась моя пампушечка? На малютку без слез нельзя было взглянуть: бледненькая, ножки-ручки тоненькие, на истощенном личике большущие глазенки, под глазами – синяки. Да и я выглядела не лучше: от моих длинных волос остался один хвостик, а все юбки и платья ушивать пришлось.
По советам знакомых ходили мы с дочкой к знахаркам и на воск что-то там выливали, ничего не помогало. Я и оставила эти затеи. Не жили, а мучились.
Дочери было полтора года, когда судьба послала нам спасение.
В тот день я собралась в гости к маме. На остановке мы долго ждали автобуса. Дочка, после очередной бессонной ночи, сидела в коляске грустная и бледная. И тут к ней подошла женщина средних лет. Таких называют сибирячками: округлая фигура, синие глаза, богатая русая коса, уложенная вокруг головы. Одета она была в легкое ситцевое платье и тапочки. Поулыбавшись малышке и не получив ответной реакции, она повернулась ко мне и с болью в голосе сказала: «Бедное дите! Что – не спит, не ест, плачет день и ночь?» «Да, а вы…» «А я таких лечу! Гляди, ведь она у тебя помрет скоро! Если хочешь спасти — приходи ко мне до захода солнца, я тут рядом живу. Меня баба Катя все зовут. Да прихвати с собой десяток свежих яиц». И назвав свой адрес, отошла в сторонку. Так и стояла, отвернувшись, в конце остановки, пока не подошел нужный транспорт. А я, поглядывая на ее спину, сомневалась: «Очередная знахарка… Запугивает… Наверное, денег много хочет: мол, я твое дите от смерти спасу». Мне казалось, от каждой моей сердитой мысли, она поеживалась, но так и не оглянулась ни разу.
Когда я рассказала маме об этой встрече, она предложила: «Ну и сходи к ней! А много запросит — откажись. Вдруг поможет».
В этот же день, купив яиц, я пришла по указанному адресу. Это был аккуратный саманный домик с зелеными ставнями, с цветами под окнами, двориком, увитым виноградом. Во дворе стоял детский манеж, в котором сидела довольно большая белокурая девочка лет трех, обложенная игрушками. На мой стук из дома вышла баба Катя. «Пришла, все ж, — улыбнулась она, — а я думала – не захочешь и уж пожалела, что навязалась. Со мной в первый раз такое, обычно меня просят помочь. Вот, Сонечку, — кивнула она на девочку в манеже, — из Владивостока привезли, оставили. Лежала, а теперь вот, за месяц — стоит». Как бы демонстрируя свои успехи, девочка уцепилась рукой за прутья и, с трудом встав на растопыренные ножки, захлопала в ладоши. «Молодец! — похвалила ее баба Катя и кивнула мне: Ну, пошли в кухоньку». Я, не сдвинувшись с места, вопросила: «А сколько вы берете? А то ведь я человек не богатый». «Нисколько! – отмахнулась она. – Кто что даст, то и беру: платочек какой, пакет сахара или муки. Грех это – деньги брать за доброе дело, деньги – грязь. Я б этим вообще не занималась, мне моей зарплаты сторожа хватает, да детей жалко. Я ведь взрослых не лечу, пусть сами за свои грехи отвечают, а дети – души безгрешные, и те, кто их обижает, сами слезами умоются».
В кухоньке произошел такой ритуал: взяв два яйца, баба Катя стала катать их, начиная с ног дочки, обкруживая вращающимся яйцом круги по телу, вокруг суставов, ушей, глаз. При этом приговаривала какой-то заговор: «…выйди ломота-сухота из болючего тела, из белой кости, из красной крови…» Затем налив в два стакана воды и вылив туда яйца, поставила их на окно, залитое солнечным светом. «А теперь смотри, — подозвала она меня: на каждом желтке непостижимым образом обозначился четкий выпуклый крест, а в белке было множество фонтанчиков из воздуха. – Я ж говорила – на смерть сделано. Не бояться ж люди Господа!» — перекрестилась баба Катя. «А кем сделано?» — спросила я, уже предполагая про себя: «Любка, ночная хохотунья, кто ж еще». «А я этим не занимаюсь, — отмахнулась та, — Бог сам знает. Поначалу говорила людям про злыдней этих, так они ко мне потом и с топором приходили, и порчу у ворот делали, и письма в парткомы писали. Теперь вот молчу. Тебе что важно: чтоб ребенок выздоровел? Вот и выздоровеет. А остальное – не наше дело».
В тот раз я бабе Кате не заплатила, а потом, как она и сказала – то сахар, то муку, то крупу давала. Она всем была довольна. Да и я тоже – наш семейный бюджет трещал тогда по всем швам от каждой покупки. Даже тех же яиц. С малым ребенком дома сидеть – большие лишения терпеть. Малышу одежки не успеваешь покупать, да и родители тоже не голышом ходят. И прокормиться надо, ребенок ведь особого питания требует.
В первую же ночь как мы побывали у бабы Кати, моя малышка проспала аж три часа, дав и мне отдохнуть, а потом началась обычная канитель. И с каждым разом (мы ходили десять дней подряд) ее сон становился все лучше и дольше, а у нее прошли круги под глазами, появился аппетит, округлились щечки. Потом мы сделали недельный перерыв и снова повторили выкатывание. Вскоре кресты на желтках исчезли, остались только фонтанчики. Баба Катя ждала теперь, когда поверхность желтка и белка будет после выкатывания гладкой.
«Баба Катя, а куда вы эти яйца деваете?» — спросила я однажды, когда мы после сеанса распивали с ней чай с баранками. «Не думай, мы с дедом их не едим, — рассмеялась она. – Нам еще жизнь дорога. А вот свиньям можно, им и отдаю. Ночь постоят и выливаю в ведро с болтушкой». На мои расспросы о ее даре, баба Катя сказала: «Это у меня от матери, а ей ее мать передала. Да и прабабка умела. У моей мамы нас было две дочки: я и Анька. Старшая сестра всегда была злой и обидчивой, а я всю жизнь всех жалела и прощала. В общем – не козырной росла. Поэтому сестра мне всегда говорила: вот мать помрет — ей дар передаст и тогда она будет, как сыр в масле кататься, денег со всех брать. А вышло по-другому. Когда мама стала стареть, то сказала мне: «Теперь ты будешь вместо меня людям помогать. Аньке этим делом заниматься нельзя, она людям одно зло принесет. Только за взрослых не берись — уж больно ты добрая. Будешь их жалеть – сама скоро на тот свет отправишься». «А как это – дар передать?» — спросила я. «Да никак, — махнула рукой баба Катя. – Просто отдала мне листочек с этой молитвой и все. У меня его потом Анька выкрала, но у нее все равно ничего не получилось. А я молитву запомнила, она коротенькая». «Баба Катя, так и я ее тоже запомнила, — повинилась я. — Столько раз уже слышала». Она внимательно посмотрела на меня и сказала: «А запомнила, то и хорошо. В этот раз доходишь, а следующее, третье выкатывание сама дочке сделаешь. У тебя получиться».
Кстати, за тот месяц, что мы ходили к бабе Кате, девочка Сонечка уже выбралась из своего манежа и потихоньку ковыляла по двору. Да и ножки ее стали гораздо прямее. Глазки девчушки так и сияли от счастья. А однажды пришли – ни манежа нет, ни Сонечки. А на том месте стоит штабель ящиков с клубникой, мешки с сахаром и десятилитровые бутыли то ли с вином, то ли с маслом. «Вот, — развела руками баба Катя, — отец Сонечку забрал. Выздоровела уже. Видишь, чего понавез? А еще – рыбы и икры! Куда мне столько? Хорошо Анька была, пообещала половину забрать. Давай тебе клубники насыплю». И насыпала.
Вскоре и моя дочка поправилась. Пампушкой она не стала, зато — очень живая и общительная девочка, в школе считалась одной из лучших, да и в институте.
Да, кстати, я, все ж, пыталась сама выкатывать порчу. Вроде что-то получилось – с фонтанчиком. Зато муж, придя с работы, чуть не вывернул эти фонтанчики на сковородку, решив сделать себе из них яичницу. Хорошо я вовремя зашла, отобрала. Он сопротивлялся, мол, выдумки все это, нормальные яйца. И та-ак странно на меня посмотрел. Только что пальцем у виска не покрутил, мол – знахарка нашлась. Не стала я больше самодеятельностью заниматься, опять к бабе Кате в третий раз пошла. Она и привела мою дочку в полный порядок.
Теперь вот иной раз думаю: что б с нами было, если б на остановке я тогда не встретила добрую колдунью?
