на Screepy.ru

Я уже две недели как живу сам, ибо моя мать недавно умерла — хоронили всей семьей. До сих пор отойти не могу, отца никогда не знал. Веселая жизнь, в общем, наступает — я и мой кот. И мне кажется, что я потихоньку начинаю сходить с ума.

Вчера я вернулся домой с работы (работаю посменно паковальщиком на конвейере) часа в три ночи, поужинал своим любимым «Дошираком» и лег спать. Мобильник, как обычно, положил на тумбочку у изголовья кровати. И вот, с утра мне позвонили. Сквозь сон я нажал на кнопку ответа и услышал:

— Привет, сынок, слушай, я уже уехала на работу. Ты не мог бы вытащить курицу из морозилки, вечером приготовлю что-нибудь.

— Хорошо, мам, — ответил я сквозь сон и положил трубку…

Через полминуты я уже стоял над раковиной в ванной, умываясь холодной водой. Меня знобило.

«Интересно, кто мог так пошутить? — думал я. — Но ведь голос был её!». Долго размышлял и в итоге пришёл к неблестящему выводу: ну, пошутили, да и пошутили, мало придурков, что ли… С такими мыслями я пошел на кухню, чтобы приготовить утренний кофе.

В раковине лежала курица. Если бы не утренняя сонливость, я бы, наверное, впал в истерику, а так только ноги подкосились. Сижу, всего трясёт, а подняться и что-то с этой курицей сделать духу не хватает. И тут в дверь позвонили. Открыв дверь, я увидел почтальона. Он вручил мне письмо. Письмо было без обратного адреса и без имени адресата. Иду на кухню, начинаю вскрывать конверт — и тут меня еще раз как обухом по голове. Раковина пустая! Ни следа от чёртовой курицы. Я отложил письмо, заглянул в морозилку — лежит, мерзлая, в кусочках льда, явно неделю не вынимали, с того самого момента, как я туда её и закинул. «Привидится же такое, — подумал я. — Психика, покореженная смертью близкого человека, таки дает о себе знать». Вернулся к письму, достал сложенный листок и стал читать:

«Уважаемая Тамара Александровна (мою мать так звали), приносим вам искренние соболезнования в связи со смертью вашего сына…».

«ЧЕГО?!» — пронеслось у меня в голове.

«… в связи со смертью вашего сына (тут было написано моё имя и отчество) на производстве».

Я впал в ступор. Что же получается? С места моей работы приходит письмо без обратного адреса с моим некрологом, причем там знают, что она умерла — брал в кассе взаимопомощи денег на похороны, да и отпуск на неделю мне начальство организовывало!

В конце концов, я решил со всей этой чертовщиной разобраться по приезду с работы, оделся и уехал. На работе позадавал наводящие вопросы в отделе кадров и в отделе снабжения — не прямо, конечно, но, учитывая, что на меня смотрели как на идиота, понял: кто-то всерьез решил вывести меня из себя или посадить в дурку. Проработав день с такими невеселыми мыслями, отправился домой.

Зашел в квартиру и сразу почувствовал странный запах из комнаты матери. Неужели опять котяра сходил по нужде где не надо? Я взял тряпку в ванной, зашел в комнату матери и действительно увидел пятно на кровати. Включил свет и едва не словил сердечный приступ — меня прошиб холодный пот, в груди защемило, все, что я мог сделать, это осесть мешком на пол и судорожно хватать воздух ртом. На кровати матери было красное-бурое пятно на половину простыни. Сказать, что я охренел — ничего не сказать…

Уже не помню, как я скомкал эту простыню и выбросил в мусоропровод — наверное, криминалисты именно это называют «состояние аффекта». Помню себя уже на кухне, опрокидывающего в себя стакан с водкой. А теперь сижу в Интернете и набираю этот текст, чтобы как-то систематизировать то, что со мной происходит. Справа от меня лежит письмо о моей кончине, датированное завтрашним числом, а слева — уже пять минут заливающийся трелью телефон. Звонит мне моя мама, а её выключенный аппарат лежит в соседней комнате. Я не хочу отвечать на этот звонок, очень не хочу. Но телефон никак не хочет угомониться.

Если мне удастся пережить эту ночь и не свихнуться, то завтра мне придется идти на работу в ночную смену. Но я не хочу умирать, не хочу… Читать полностью…

Привет всем. Особый привет я хочу передать молодым выпускникам, которые, не устроившись по специальности, пополнили собой ряды курьеров, продавцов-консультантов, менеджеров низшего звена и т. п. Ребята, я был точно таким же. Никаких перспектив и никакого самоуважения после нескольких проваленных собеседований в крупных фирмах. Но, надо же было как-то зарабатывать трудовую копейку — и я устроился менеджером по продажам водных счетчиков.

Суть работы заключалась в том, что я организовывал собрания жильцов подъездов многоквартирных домов и «впаривал» гражданам наши самые лучшие в мире приборы учета расхода воды. Стоит ли говорить, что работа была специфическая — ругательства с пенсионерами, споры с идиотами, унижения, стресс — для меня, человека, мягко говоря, нелюдимого, это было сущей пыткой. Последней каплей в чашу страданий был случай, о котором я хочу вам рассказать.

В один мрачный октябрьский день я, как обычно, поднялся на 9-й этаж панельного дома на улице Норвежской. Я должен был обзвонить все квартиры и пригласить жильцов на собрание, которое должно было пройти на первом этаже. Как и всякий раз, кто-то обещал прийти, кто-то отнекивался, кто-то подходил к двери, смотрел в глазок и не открывал.

Вскоре я добрался до второго или третьего этажа — точно не помню — и позвонил в квартиру №57. Из-за деревянной обшарпанной двери послышался голос: «Кто ты?». Я, в свою очередь бодро и громко начал объяснять, что сейчас в подъезде будет проведено собрание, что я представитель лучшей во Вселенной фирмы и всю прочую лабуду. Тот же голос вновь спросил: «Кто ты?» (я не мог определить, кому он принадлежит — мужчине или женщине, но было понятно, что со мной разговаривал старый, выживший из ума человек). Я немного растерялся, но вновь представился — Сергей Максимов, менеджер фирмы «Скамтек». После третьего вопроса: «Кто ты?» — я понял, что говорить бесполезно, и пошел дальше, вот только за злополучной дверью всё чаще, громче и злее раздавался этот вопрос. В связи с тем, что на лестничной площадке шум нарастал, я отправился вниз, на первый этаж. Там уже собрались три старушки, с которыми я еще раз поздоровался, раздал визитки и начал развлекать своими сказками о фантастической экономии на квартплате. Всё поначалу шло хорошо, но минуты через три шум из 57-й квартиры стал слышен и внизу — стало неудобно разговаривать. Вниз спустилась женщина с 4-го этажа и сказала одной из старушек: «Валентина Павловна, там эта проснулась, идите домой…». Старушки всей гурьбой забрались в лифт и умчались в свои квартиры. Мне же спустившаяся женщина сказала: «А вы уходите, сегодня не придёт никто уж, давайте-давайте».

Да, рабочий вечер начался неудачно. Я вышел из подъезда на промозглый уличный воздух. Уже темнело, в окнах домов горел свет. Я отошел от дома на пару метров и взглядом нашел окна квартиры №57. Свет не горел, но занавеска дернулась, едва я поднял на нее глаза.

Нужно было работать дальше. В следующем подъезде всё прошло гораздо лучше. Людей пришло больше, все взяли мои визитки, дали мне предварительное согласие на заключение договора, да и собрание проводили на улице, а не в вонючем подъезде. Вдруг в свете фонаря, освещавшего соседний подъезд, появилась комичная фигура старухи в зелёном пальто, надетом поверх какого-то немыслимого халата, больше похожего на тряпку. На голове этого пугала была надета драная ушанка, а на ногах — шерстяные носки, в которых старуха вышагивала по асфальту. «Короста идёт, — сказала женщина в годах, пряча мою визитку в карман. — До свидания, Сергей».

Остальные жильцы дома тоже начали клонить разговор к концу, и чем ближе старуха подходила к нам, тем больше жильцов исчезали в подъезде. Когда бабка подошла к подъезду, со мной остались только двое мужчин, которые решили покурить, присев на лавочку у подъезда.

Я хотел уже было уйти прочь, чтобы купить пива и забыть этот день, как за моей спиной раздался порядком надоевший мне вопрос: «Ты кто?». Я срифмовал ответ, и один из мужиков, тот, что помоложе, тихо засмеялся. Я развернулся и пошел подальше от дома. Никогда не любил спорить с пенсионерами, а уж тем более с умалишенными старухами.

На следующий день я работал по другому адресу, ибо мне не хотелось снова появляться у того дома. Я понимал, что это глупо, но мне не хотелось вновь попадаться на глаза людям, которые видели мой разговор с той старухой. Когда уже все дома в округе были мной изучены на предмет установки нашей продукции, я, скрепя сердце, решил «добить» и 4-й дом, где мне оставалось еще провести еще три собрания.

Проходя мимо подъездов, где я был, я обратил внимание на крышку гроба, стоящую у двери. Я посмотрел на фотографию покойного и неприятно удивился — на фото был изображен тот самый мужик, посмеявшийся над старухой — и прическа та же, и нос картошкой… Очередной раз я удивился нашей жизни — вот пару дней назад человек сидит, курит на скамейке после рабочего дня, молодой еще (и 50 лет ему не было), а вот внезапно и конец…

На душе было противно — не хотелось входить в эту многоэтажку, тревожить её жителей, но работа есть работа — моя заключалась в том, чтобы «доставать» жильцов, чем я и занялся.

Вечером я вернулся домой, разогрел ужин, уселся перед телевизором. Вскоре с работы вернулась моя мать. Вместо того, чтобы пройти в квартиру, она судорожно захлопнула дверь и как завороженная прильнула к дверному глазку. «Мам, что случилось?» — спросил я, удивленный её поведением. «Отстань!» — сказала она шепотом, отмахнувшись. Я начал волноваться, но мама стояла еще 15 минут, вглядываясь в дверной глазок.

Только после ужина она рассказала, как у трамвайной остановки к ней подошла какая-то старуха, схватила её за руку и не отпускала. Мать пыталась вырваться, но костлявая рука вцепилась в нее мертвой хваткой. Всё это длилось недолго, но пока мать пыталась вырваться, старуха шипящим голосом говорила какую-то ерунду, которая, однако, очень испугала мою маму. Наконец, когда ей удалось вырваться из цепких лап старухи и броситься наутёк, злобная ведьма побежала вслед за ней и даже попала в подъезд. Потом старуха звонила в дверь каждой квартиры и дребезжащим голосом спрашивала удивленных жильцов: «Кто ты?».

И в нашей квартире несколько раз раздавался дверной звонок, но мы просто сидели в тишине и ждали, когда всё закончится. Старуху выгнал наш сосед, дядя Паша. Он чуть ли не пинками вытолкал нарушительницу спокойствия из подъезда и только на улице вызвал скорую, чтобы те забрали потерявшуюся сумасшедшую старуху.

Посреди ночи мы снова услышали звонок в дверь. На пороге стояла заплаканная соседка. Мать спросила, что случилось. Оказалось, что ночью у дяди Паши разболелась голова, подскочило давление. Сейчас нужно было помочь вытащить его из квартиры в машину «скорой».

Сосед скончался в больнице через несколько дней — кровоизлияние в мозг. На мать произошедшее тоже подействовало негативно — она будто бы постарела. В волосах показалась седина, глаза помутнели. «Мама, что тебе наговорила та старуха?» — спросил я, но вместо ответа услышал какую-то дребедень: «Знаю-ведаю, кто меня разбудил, сыночек твой Серёженька, и у меня сыночек был, только я его съела. Съела, да косточки-то его не схоронила. Вот и твоего сыночка съем…» — при этих словах глаза её были безумными, она еще долго говорила, описывая процесс приготовления человеческого мяса вперемешку с какими-то языческими заклинаниями, но я сначала тихо, потом всё громче умолял её прекратить. Когда я закричал на неё, она вдруг изменилась в лице, посмотрела на меня, будто не узнав, и спросила: «Кто ты?». Читать полностью…

Я не знаю, кто ты, и как тебя зовут, но послушай меня — если ты когда-нибудь услышишь, как кто-то у тебя во дворе ломится в подъезд — неважно, твой или соседский — и кричит грубым мужским голосом: «Дверь мне открой!» — знай, что ты должен собирать вещи и бежать. Беги на другой конец города, а может, и в другой город, даже в другую страну и молись, молись кому хочешь — Христу, Будде, Ктулху, — чтобы оно тебя не достало.

А ещё лучше заведи себе животное — кошечку, собачку, рыбку, да хоть бразильского птицееда! Главное, чтобы в твоём доме было какое-то животное — оно сможет предупредить тебя о его приближении. Я сам имел аквариум с золотой рыбкой и колли по кличке Джексон, но я не сумел вовремя понять, что значила их странная гибель.

Вначале Джексон стал себя странно вести — не мог усидеть на месте, всё время просился гулять, а на улице хотел вырваться и убежать. Рыбка же умерла, как только пёс стал сходить с ума. Ничего зловещего в этом я не увидел — ну, сдохла рыбка и сдохла. Отправим её трупик постигать тайны городской канализации — и дело с концом. А у пса наверняка просто игривое настроение, которое пройдёт через пару дней.

Но ни через пару дней, ни через неделю Джексон не успокаивался, а лишь становился более шумным. Он постоянно скулил, особенно по ночам, хотел сбежать из квартиры и вообще как можно дальше от нашего двора. На прогулках я стал замечать, что то же самое творится с собаками некоторых моих соседей. И ещё была одна странность — несмотря на летний период, птицы исчезли со двора. Не было ни чириканья воробьев, ни вороньего карканья, ни этого идиотского звука, какой издают голуби. Завершением всего этого животного безумия стала одна интересная процессия, произошедшая в моём дворе. Я открыл дверь в подъезд — и слава богу, что я не вошёл туда сразу, ведь оттуда выбежал целый строй крыс. Их, наверное, было около сотни — сотни тёмно-коричневых мохнатых телец, с мерзкими лысыми хвостиками, издающие гадкое пищание.

Джексон сходил с ума примерно неделю, после чего в его поведении произошёл поворот на сто восемьдесят градусов — неусидчивость сменилась апатией, и мой песик проводил круглые сутки на своей лежанке. Он почти перестал есть, и я уже решил отвезти его к ветеринару на ближайших выходных, но, вернувшись однажды домой после рабочего дня, я обнаружил пса мёртвым.

Несчастный Джексон жил у меня вот уже пять лет, и я был страшно опечален его кончиной. Я понял, что это случилось из-за какой-то болезни — вот почему он так странно себя вёл, — и чувствовал себя виноватым в этом.

Все животные, что могли, покинули наш двор, а те, что не могли — предпочли умереть. Могло создастся впечатление, что на нас всех надвигалось какое-то зло, и звери ощущали его. Но человек — тупейшее животное, и никто из людей в нашем дворе не чувствовал приближающуюся грозу, а она меж тем уже готова была разразиться.

Её начало пришлось на тёплую июньскую пятницу. Было около двенадцати, и я только лёг в кровать, ещё не успев уснуть, как вдруг с улицы донёсся дикий грохот и крик: «Дверь мне открой!». Видимо, не открыли, и стук повторился вновь. Затем раздался другой крик: «Я те ща открою!» — затем последовал долгий грубый мат. Поссорились два грубияна — ну и что с того? Так думал я, засыпая и надеясь, что крики их драки не помешают моему сну.

Утром, выйдя в магазин за хлебом, я увидел стоящую во дворе «скорую». Подумав, что кому-то стало плохо, я пошёл дальше. Позже, однако, я узнал, что никому не было плохо — просто у подъезда нашли труп. Погибшим был Валентин Петрович, мужчина сорока лет, живший в соседнем подъезде. Как оказалось, это он собирался предыдущей ночью «открыть дверь», зачем и вышел из дома. Жена его ещё в четверг уехала на дачу, поэтому некому было обеспокоиться тем, что он так долго не возвращается. Следов драки обнаружено не было, а Валентин Петрович скончался от сердечного приступа. Никаких свидетелей не было найдено — наш двор достаточно большой, и за отсутствием нормальных скамеек и непокореженной детской площадки, пятничными вечерами мало кто собирается в нашем дворе, чтобы распивать пиво.

Спустя два дня ночью я проснулся от грохота и того же крика: «Дверь мне открой!». «Ну да, опять кто-то забыл ключи, какая тут мистика?» — успокаивал я себя, стараясь уснуть. В предрассветные часы я проснулся от мучившей меня жажды и пошёл на кухню за стаканом воды. Благодаря открытым окнам и жизни на первом этаже я слышал почти всё, что творилось в это время на улице. Шум привлёк моё внимание и, приоткрыв немного шторы, я посмотрел на улицу. Там я увидел, что у соседнего подъезда стоит полицейская машина, а служители закона опрашивают людей в халатах и домашних тапочках. Я быстро смекнул, что это жители первого этажа, которые почему-то выбежали на улицу из своих квартир. Поговорив на следующий день об этом с соседом, я узнал, что в соседнем подъезде на первом этаже был совершён взлом. Ночью соседи были разбужены ужасным грохотом и всей толпой вывалили на лестничную площадку. Дверь в одну из квартир была выломана. Косяк давно требовал ремонта, а дверь — замены, так что это не было великим препятствием на пути грабителей.

Один храбрец решил зайти внутрь, но в ужасе выбежал оттуда с диким криком, а за ним и все соседи выбежали из подъезда. До самого приезда полиции люди боялись заходить в подъезд, а тот бедняга, что решился зайти в ту квартиру, молча сидел в стороне. Даже полицейским не удалось разговорить его. Те же не обнаружили в той квартире ничего — ни крови, ни трупов, ни самих хозяев. Те куда-то пропали, хотя все соседи утверждали, что та молодая семья, что жила в этой квартире, никуда не уезжала. «Мистика!» — подумал я и не отнёсся к этой истории с должной серьёзностью, хотя где-то внутри меня уже появилось беспокойство.

Через три дня после этого, я вновь был разбужен ночью, на этот раз звонком в домофон. Проклиная весь свет, я поплёлся к трубке.

— Да? — сказал я сонным голосом.

— Извините, что разбудил, — начал низкий мужской голос — но я потерял ключ от домофона, пожалуйста…

Я не дослушал его и повесил трубку. Мало ли какой наркоман хотел попасть в наш подъезд, чтобы ширнуться или ограбить кого. Но звонок сразу повторился, и мне пришлось отключить звук, чтобы нормально выспаться.

Только я вернулся в кровать, как вдруг я услышал с улицы вопль: «Дверь мне открой!». Теперь этот жуткий визитёр ломился в мой подъезд. Я сразу же сопоставил факты и понял, чем для меня может закончиться эта ночь, если я пущу его, и первая волна страха прокатилась мурашками по моей спине. Я старался успокоить себя тем, что моя входная дверь слишком крепкая, чтобы её выломать, поэтому, даже если этого сумасшедшего кто-нибудь и пустил бы, то ничего он бы не смог мне сделать.

Крик повторялся вновь и вновь, сопровождаемый громким стуком в дверь подъезда. Я сначала не понимал, почему ещё никто не вышел, чтобы прогнать этого человека, но потом вспомнил о рискнувшем выйти Валентине Петровиче и понял, что людей держит память об этом инциденте.

Минут десять я лежал на своей кровати, укрывшись с головой, мечтая, чтобы этот маньяк ушёл. Вдруг я допустил странную и пугающую мысль, что ломится в подъезд сейчас вовсе не человек — иначе как объяснить странную смерть Валентина Петровича и исчезновение той семьи? Да и не хватило бы сил у одного человека, чтобы выломать дверь, пусть даже и хлипкую.

И вдруг то, что так рьяно рвалось в подъезд, постучалось в моё окно и заговорило со мной. Это было невообразимо страшно — будто какое-то сверхразумное чудовище спокойно вошло в твою квартиру.

— Эй, ты! — слышал я мужской бас. — Я знаю, ты там, лежишь, обернувшись одеялом, надеешься, что я тебя не достану. Ха! Ты ошибаешься — я приду завтра, и послезавтра, и так до тех пор, пока не попаду в подъезд. Если я не попаду так, то найду другой способ. Так что пусти меня, не усложняй нам обоим жизнь.

Я старался заткнуть уши, чтобы не слышать этого голоса. Было что-то невыразимо ужасное в том, что он обращался ко мне.

В ту ночь я так больше и не уснул. Какое-то время эта тварь ещё ломилась в подъезд, но потом ушла. Утром я сразу же собрал вещи и переехал к родителям. У них я провёл три спокойные ночи, а затем я вновь услышал этот чудовищный крик.

За последний месяц я сменил несколько мест жительства — я жил у друзей и родственников и нигде не задерживался больше чем на неделю. Никто не мог понять этой беготни по квартирам. Мне говорили, что нет ничего особенного в том, что какой-то пьяница колотит в дверь, требуя, чтобы его пустили, но я-то знал, в чём тут дело!

Недавно мой преследователь сменил методику. Он больше не ломился ночами в дверь, а действовал более изящно. Мне стали приходить письма — как по обычной почте, так и по электронной, где меня приглашали посетить всевозможные мероприятия. Да, конечно же — разве кто-то в здравом уме мог бы пригласить меня на открытие книжного салона на месте заброшенного завода или на автовыставку в загородном лесу?.. Я быстро понял, что Магомет решил ждать, когда гора сама придёт к нему. Что же, пусть так. Может, скоро он вновь поменяет тактику, и тогда у меня не будет выхода, кроме как отправиться к нему прямо в лапы.

Я не знаю, что это, и почему ему нужен именно я. Думаю, тут есть что-то вроде жатвы. Видимо, этому существу нужны определённые люди, ради получения которых он не остановится ни перед чем.

Теперь, прочитав мою историю, надеюсь, ты будешь знать, что нужно делать, когда вся живность исчезнет из твоего двора и ночью ты услышишь крик, требующий открыть дверь. Читать полностью…

Приветливо щекочет усы яркое летнее солнышко. Свежий утренний ветерок обдувает шерстку. Весело заливаются птицы: щебечут воробьи, клокочут чайки, ухают где-то под крышей голуби. Вот бы поймать и съесть кого-нибудь из них!

Когда на большой, двуспальной кровати послышалось шевеление и сонная возня, Кузя лениво повел ухом и приоткрыл один глаз. Вовсю верещал будильник. Молодые мужчина и женщина медленно и неохотно просыпались, что-то недовольно ворча в адрес друг друга. Кузя сегодня спал на подоконнике, рядом с открытым окном. Он и сейчас лежал там, сонно наблюдая за пробуждением хозяев.

Когда они, наконец, окончательно проснулись и отправились исполнять свой утренний моцион, Кузя соскочил на пол и шустро засеменил следом. Котам гораздо проще просыпаться, чем людям. Вбежав в кухню с готовностью комсомольца, Кузя разочарованно остановился в дверях. Миска еще пуста. Значит могут и забыть про кота, а жрать хотелось безбожно. Его и так забыли накормить с вечера.

Кузя старательно потянулся, почесал сначала за одним ухом, потом за другим, после чего уселся в дальнем углу кухни и принялся вылизывать лапу, краем глаза наблюдая, как женщина умывается и чистит зубы. Хозяева всегда так делали: он умывался в ванной, а она на кухне, или наоборот. И куда они так спешили каждое утро?

Через несколько минут люди уже торопливо завтракали. Они обжигались горячим кофе, откусывали по пол бутерброда за раз и при этом ухитрялись буквально на ходу натягивать одежду.

— Опять ты вчера до двух сидел, — ворчала женщина. — Сам не высыпаешься, и мне не даешь.

— Да прекрати ты! — раздраженно отмахнулся мужчина. — Спи себе и спи, кто тебе мешает…

— Ты!

— И чем же, позволь узнать? Музыку я не слушаю, в игры не играю…

— Он шумит.

— Твою ж мать…

Кузе было непривычно слушать, как ругаются хозяева. Но сейчас его это мало заботило. Он еще некоторое время терпеливо и смиренно ждал, но вскоре понял, что это бесполезно, и стал требовать кормежки в открытую. Он терся вокруг людей, то и дело запрыгивал на колени, жалобно мяукал и всякими другими способами напоминал о себе. Но вот прошло каких-то десять минут, и хозяева, закончив завтрак, спешно покинули дом, лишь хлопнув на прощанье входной дверью.

Оскорбленный и разочарованный до глубины души кот смотрел им вслед, и никак не мог поверить, что про него таки забыли. С робкой надеждой он подошел к мисочке и тщательно ее обнюхал. Пахло вкусно. Пахло сосисками, вискасом, вареными яйцами и свежей рыбой. Но то были лишь запахи. Кузьма жадно повел носом, еще раз обиженно посмотрел на дверь и, от нечего делать, пошел проверять свои владения.

Первым делом он зашел в туалет, где находился и его лоток тоже. Там он вяло поскреб по полу когтями (когда один можно особо не стараться), после чего наделал огромную лужу немного поодаль от своего ящика, так, чтобы растекшись, она непременно подмочила ворсистый туалетный коврик… Маленькая месть за большую обиду.

Подергивая пушистым хвостом, Кузьма прошествовал по коридору в кухню. От холодильника исходила сладостная и ароматная благость, цвета хорошо прожаренного мяса. За плитой, как и всегда, чавкал чем-то один из невидимых для людей обитателей дома. Хорошо бы чуть-чуть обделить прожору, да только вот как — он хоть и старый, но шустрый. Кузя жадно облизнулся и двинулся дальше.

Войдя в единственную комнату он долго и пристально вглядывался в ковер, висевший на стене. Нет ли чего подозрительного за ним? Это была очень нехорошая стена, а жилище, что находилось за ней, так и вовсе представлялось коту сущим адом. Там всегда звучали пьяные голоса и непонятные вопли. Кузя не любил эту стену, потому что видел то, что недоступно человеческому глазу — внушительных размеров затемнение, что-то вроде дымки повисшей под потолком сразу слева от входа. Аккурат у этой стены. не знал, что по соседтву находится притон, но зато он прекрасно ощущал гнетущую ауру того места. В каждой квартире и каждом доме есть такой «нехороший» угол. Читать полностью…

Моя бабушка очень долго болела, у неё был сахарный диабет, и к концу жизни она ослепла и передвигалась с трудом, т. е. в основном лежала, т. к. у неё началась гангрена на ногах. Ну так вот, сама история.

За несколько месяцев до смерти она постоянно чувствовала чьё-то присутствие. Всё время говорила, что по дому ходят какие-то люди и очень громко разговаривают. Дед сначала говорил ей, что нет никого, но потом привык и начал думать,что бабушка уже того, с ума сходит. Т. к. никто ничего не чувствовал и не видел кроме неё. К слову, бабушка моя была известная гадалка в деревне. Позже, уже перед смертью, бабушка начала видеть свою маму, брата, сестру. И всё время удивлялась, почему мы их не видим?! Она, как бы это сказать, провожала глазами кого-то невидимого нашему взору. Говорила, что они сейчас делают, что говорят. Честно, в те моменты было очень жутко от её слов всем. Моя мама подходила к её кровати, а бабушка говорила, что рядом с моей мамой стоит мама бабушки, нереально страшно было. Потом бабушка стала спрашивать, что за девочка у нас в доме и почему она всё время плачет! Показывала рукой ЗА изголовье кровати, т.е. показывала как бы за пределы кровати, за изголовьем, хотя там была стена и быть там никого не могло. Она начала разговаривать с девочкой, прям поворачивала голову к стене и разговаривала с ней, ужас! Говорила, что на время девочка перестаёт плакать, а потом опять плачет и очень хочет к маме.

Через некоторое время бабушка умерла. И что самое жуткое, на кладбище, в том месте, где её похоронили, прямо в изголовье могилки бабушки, была похоронена девочка Алёна, 6 лет (её сбила машина на смерть).

Папа В 90-х годах мой папа ездил на заработки в Россию (мы жили и живём в Беларуси). К слову, с папой моим всю жизнь случаются какие-то опасные моменты для жизни — аварии, травмы, даже в рабстве держали. И вот в что произошло в тот раз. Ехали они на машине в Москву (папа и его брат), и вдруг папа увидел впереди на дороге МЕНЯ, он резко начал тормозить и остановился, смотрит, а меня уже и нет. И пока они переводили дух (дядя, кстати, меня не видел) — вдруг впереди ехавшая грузовая машина, а она перевозила какие-то трубы металлические, столкнулась с другой машиной встречной. Удар был настолько сильный, что эти трубы начали рассыпаться. Папину машину, конечно, задело и пострадал он в той аварии прилично. Но тем не менее, если бы он не остановился, эти трубы посыпались бы именно на их машину, и выжил бы там вряд ли кто-то! Вот такой случай был в жизни моего папы. Видимо, Ангел-Хранитель спас! Читать полностью…

Его убили. Почему его?.. Из сотни жителей нашей деревни именно он погиб. Кое-кто мог бы сказать, что сам виноват в собственной гибели. Я расскажу вам это так, как сам видел это.

В нашей деревне он появился несколько месяцев назад, где-то в конце октября. Он был трактористом — пока была зима, он расчищал дорогу ровно с шести утра до шести вечера. Свой старый добрый «Беларус» он содержал в идеальном состоянии, вовремя осматривал и ремонтировал. Он вообще содержал все в порядке — явно сказывалось военное прошлое. Железная дисциплина сквозила в каждом его жесте, слове, решении.

Он был нелюдим. Редко с кем-то общался сам, а даже если общался, то только по делу. Правда, единственным исключением был я. Когда он приехал и купил себе небольшой обветшалый дом (который через пару недель уже был восстановлен), я сам пошел с ним знакомиться. В ходе наших встреч он рассказывал о своем прошлом. Да, этот парень много пережил, и сейчас, на 45-м году своей жизни, ему хотелось лишь спокойствия. Мне нравилось слушать его. Частенько он разделял со мной ужин. И я действительно сильно привязался к нему за это время. Так прошло четыре месяца…

В ту субботу молодчики, как обычно, пришли по весне повеселиться. Это уже была традиция — они приходили каждый год, и приходили к нам. Мы — это жители обычной затухающей деревни, половина женщины и дети, от оставшейся половины две трети — старики. Это можно было назвать настоящим террором. Дать им достойный отпор или воззвать к административным ресурсам было невозможно чисто физически — участковый, к которому был прикреплен наш участок, давным-давно уволился, а нового никто и не собирался назначать. Они приходили и начинали издеваться над всеми, кто попадался им под руку, придумывали какие-то свои игры, отличавшиеся своеобразной жестокостью. И, естественно, это было насилие. Сколько бы в городе ни было девушек, какими бы красивыми их не считали любители «Балтики 7» и семечек от бабы Нюры, но в нашей деревне была естественная красота. Только вот красота практически каждой уже была нарушена ими. Нет, они не насиловали их в обычном понимании, но почти у каждой женщины в деревне были шрамы, оставленные ими…

В этот раз их было десятеро, и пришли они чуть раньше намеченного — видимо, не терпелось после зимы. Бабки заметили их издалека и поторопились обратно в свои дома. В деревне сразу поднялась паника, все побежали прятаться и прятать своих дочерей и сыновей в надежде, что их не достанут. Они, как обычно, начали первым делом издеваться над животными — видимо, им нравился этот разогрев. Все шло как обычно, никто не мог дать им отпор.

В тот момент, когда они пришли, я сидел рядом с ним. Услышав шум на улице, он, видимо, догадался, кто это, так как был наслышан историями о них. Схватив нож, он засунул его за пазуху и вышел. Он шел так быстро, что я еле поспевал за ним. К тому моменту они уже шли по дороге, которая вела от стойла животных (откуда доносилось горестное мычание коров, оставшихся в живых) к строениям деревни. Он появился перед ними неожиданно, и они опешили: столько лет подряд они терроризировали деревню, а тут на их пути встал кто-то. Для них это было оскорблением и вызовом. Первый начал приближаться к нему бегом. Я не знаю, можно ли считать за самооборону, но он сделал то, что сделал: слегка наклонившись, всадил нож прямо ему в шею. Я наблюдал издалека и успел увидеть, как нападающий упал, захлебываясь в собственной крови. Остальные бросились на него, и я понял, что тут у него уже не остаётся шансов. Я сбежал, спрятался в ближайшем сарае и ждал, ждал, ждал…

Они так и не пошли дальше — видимо, отнятой жизни им хватило. Когда я пришел на место побоища, он лежал на земле, а вокруг него было четыре трупа. Один против десяти, он отдал свою жизнь за их четыре… Судя по кровавым следам, которые тянулись от места их столкновения в обратную сторону, откуда они пришли, ещё как минимум двое-трое были серьёзно ранены.

Они ушли. Все понимали, что они вернутся, но уже через год — нынче они насытились насилием намного быстрее и понесли потери. Да, это было глупо с его стороны, но он сделал то, что сделал. Мало кому удавалось выжить после схватки с десятью бурыми медведями.

Его похоронили очень быстро, так как могилы уже были заготовлены для тех жертв, которые должны были быть после их визита. Только на этот раз из десяти могил пригодилась только одна.

А что касается меня… Что я мог сделать в таком положении? Грустный и одинокий, я вернулся к нему домой, потерся боком о ножку стола, полакал из миски молока и, запрыгнув на его кровать, свернулся клубком и уснул. Читать полностью…

Моя жутко страшная история… В 17 лет я познакомился с девушкой, которая при­зналась мне, что она ведь­ма, и ее прабабушка графи­ня тоже была ведьмой. Их род прокляли за прабабки­ны дела. Я не поверил и расплатился за это неверие сполна. Опишу несколько случаев.
Играли мы как-то в кар­ты с друзьями (она тоже иг­рала), и во время игры один знакомый сфотогра­фировал всех нас несколь­ко раз. В тот вечер у нее ни­кто не мог выиграть. Мы были удивлены этому. А друг мой взял и перекрес­тил ее. Она, бросив карты, выбежала из квартиры на площадку и ста­ла что-то про себя бубнить. Вернувшись, взяла боль­шой гипсовый крест, кото­рый висел над кроватью. Что она хотела сделать дальше, я не знаю, но крест выскользнул у нее из рук и разбился об голову нашей знакомой, которая сидела на кровати. Зрелище было страшное.
Когда мы с другом про­явили пленку, чуть не тро­нулись умом от увиденного на негативах. Зарядили пленку в проектор, чтобы увеличить изображение. Оказалось, что во время иг­ры в карты над нами в воз­духе проявились непонят­ные знаки и цифры. Я по­нял, что влез в плохую исто­рию и надо побыстрей разорвать отношения с ведь­мой. Кстати, эти негативы до сих пор где-то лежат у друга. Но найти мы их не можем. Много лет прошло с того времени.
Однажды я проснулся в 5 часов утра и увидел перед собой огромные глаза. Я ей потом рассказал об этом, и она ответила: \»Я знаю, по­тому что в это время думала о тебе\».
В конце концов я с ней расстался. А потом во сне увидел черную кошку. Ког­да проснулся, понял, что те­перь мне будет плохо. И действительно, вскоре у меня начали болеть ноги, я практически не мог ходить. Долго лечился. Меня от­правили в Киев, но там даже диагноз не могли по­ставить. Тогда я поехал в Киево-Печерскую лавру и поставил свечку за здравие всех моих врагов. Я обра­тился с верой к Богу.
Теперь я здоров и во второй раз научился хо­дить. Заболел я тогда пото­му, что ведьма подливала под дверь моей квартиры какую-то воду. А когда я приехал из Киева, то узнал, что ее внезапно увезли в больницу. Как раз в тот день, ког­да я был в лавре. Видно, все вернулось к ней обратно.
Много воды утекло с тех пор, а я до сих пор не женат. То ли это месть ведьмы, то ли у меня фобия теперь. Читать полностью…

В 2002 году Япония была потрясена ужасным открытием на токийском ж/д вокзале. Один из вагонов загорелся по причине электронеисправности и пассажиры были вынуждены в спешке покинуть поезд. Через несколько часов, когда власти начали разбирать оставленный в панике багаж пассажиров, в одной из сумок они нашли нечто ужасное.

Девушка-подросток с ампутированными конечностями, упакованная в пластик, с небольшими отверстиями для дыхания. Её голосовые связки были удалены, чтобы лишить её возможности кричать. Поразительно было отсутствие на ней следов насилия, её здоровью ничего не угрожало, тело её было покалечено, но в хорошем состоянии. Девушка была завёрнута в тот же пластик, что используется при упаковке игрушек. Читать полностью…

Погожее апрельское утро. В кирпичной кладке длинного двухэтажного здания зеленеет мох. Казённая вывеска \»Детский Сад № 136\» не то чтобы грязна, но как-то особенно, по-весеннему немыта. Чёрная слякоть и белое солнце. Воробьиный щебет раздирает воздух. Еще не так тепло, чтобы ходить без пальто, но уже достаточно тепло, чтобы ходить без шапки — если ты взрослый. Поэтому мама и папа без шапок.
— Мама, я тоже хочу без шапки! — хнычет маленький Игнат.
— Нельзя, мой цветочек. Ещё очень холодный ветер.
— Папа! — не теряет надежды Игнат. — Скажи маме, что ветер не холодный!
— Холодный, дружок, холодный.
Ну и пусть. Пусть себе запрещают сколько хотят. Зато после завтрака, когда мама с папой не смогут видеть его со своих работ, он снимет шапку во время дневной прогулки. Валентина Аркадьевна посмотрит на него издалека поверх своей книжки и крикнет: \»Соловкин, надень шапку!..\» Крикнет — и всё. И больше не вспомнит. И до самого-самого обеда он будет, как взрослый, наслаждаться этим прекрасным прохладным ветром. А ещё возьмёт и попьёт в туалете воды из-под крана. Холодной! Только немного, глоточек, — не то заболеет на самом деле.
Детсадовский вестибюль: толстая кадка с пальмою, кабинет заведующей, доска почёта и бряканье кастрюль, доносящееся по коридору с кухни. Папа как всегда подождёт маму на улице.
— Валентина Аркадьевна, доброе утро… Извините, мы сегодня немного задержались…
— Ничего страшного. Но мы уже завтракаем. Здравствуй, Игнат. Раздевайся и проходи за свой стол.
— Да-да, мы сейчас… Подними головку, Игнаш, я шапочку тебе развяжу… Так… Держи сандалики и давай сюда сапожки…. Всё, молодец. Поцелуй маму. Скоро. Очень скоро, да. Вечером, после работы.
На завтрак варёное яичко и рисовая каша. Это, конечно, не так здорово, как солянка с сосиской, и уж совсем не так здорово как макароны с котлетой, но это куда лучше, чем безвкусное пюре с куском ржавой селёдки. На третье — чай.
— Соловкин, а съешь у меня яичко? — просит Люда Конобеева, симпатичная девочка с соломенной чёлкой и светло-карими глазами. Люда с Игнатом соседи не только по столику, но и по тихому часу: их раскладушки стоят рядом.
— Давай, — не слишком охотно, но всё же соглашается Игнат; яички он не любит, своё-то еле одолел, но отказывать Люде нельзя. Люду все любят, она красивая, хорошая, и с ней так здорово шептаться во время тихого часа. — Давай, съем.
Игнат подвигает к себе Людино блюдце с уже очищенным яйцом, берёт яйцо в руку и… роняет его на стол в брезгливом испуге: ему вдруг явственно кажется, что не яйцо сжимают его пальцы, а маленькую человеческую головку — скользкую, лысую, бледную. А самое удивительное и противное в том, что головка эта не чья-нибудь, а Марата М., странного нелюдимого мальчика, не так давно поступившего к ним в группу. Закрытые, широко посаженные глаза, низкий лоб, выпяченные губы… Нет сомнений, что это именно он.
— Чего кидаешь?! — обиженно кричит Люда, едва поймав покатившееся со стола яйцо. — Не хочешь — не ешь, дурак.
— Я не кидаю… — оправдывается Игнат. — Просто я Маратку испугался…
— Какого ещё Маратку?! — негодует Люда. — Маратка тебя не трогает, Маратка вон где!
Игнат и сам знает где Маратка. Вон он, рядом с окном, сидит ко всем спиной, один за своим столом, за который почему-то больше никого не сажают. Наверное, это потому что у Маратки такой отвратительный затылок… Да, он там, сидит и никого не трогает… А может, это вовсе и не его была голова? Странно, но Игнат почему-то уже совершенно не помнит, как выглядела эта маленькая голова, хоть и видел её вот только что. Это, наверное, потому (ещё более странно), что он даже не помнит как выглядит голова большого, настоящего Маратки, если смотреть на неё спереди. Это нехорошо, Игнат так не любит. Нужно немедленно пойти и посмотреть.
— Соловкин, ты чего встал? — строго интересуется Валентина Аркадьевна.
— Я сейчас… — уклончиво отвечает Игнат, вылезая из-за стола и направляясь в сторону Маратки; не объяснять же ей, в самом деле.
— Соловкин, ты куда?! — громко спрашивает воспитательница; в голосе её чувствуется изрядное волнение.
— Я сейчас… я только до Маратки дойду, и обратно, — уверяет её мальчик.
— Сейчас же вернись!! — Игнат слышит за своей спиной быстрый цокот приближающихся каблуков. Валентина Аркадьевна больно хватает его за руку, тащит назад за стол, что-то гневно кричит.
Обидно. Некоторое время Игнат размазывает кулачком по лицу слёзы под сочувственные Людины взгляды, потом хватает лежащее перед девочкой яйцо и ожесточенно, давясь, съедает; яйцо как яйцо — и чего это он вдруг??
После завтрака — рисование. Сегодня будет рисунок на тему \»мой дом\». Обязательно должно быть солнышко, травка, дерево, птички, ну и сам, собственно, дом. На альбомном листе, прикрепленном кнопками к стенду, Валентина Аркадьевна показывает как надо. Срисовывая картинку, Игнат следит одним глазом за Мараткой; желание заглянуть Маратке в лицо не оставляет его. Но тот по-прежнему сидит спиною ко всем и отдельно от всех; интересно — он вообще там рисует что-нибудь или нет?..
— Вот, Светочка, вот молодец! — закончив создавать образец, Валентина Аркадьевна ходит меж столиков и следит за процессом, раздавая при этом похвалы и советы. — Посмотрите, как хорошо Светочка дерево нарисовала. Не поленилась, всё как положено раскрасила: ствол и веточки — коричневые, листочки — зелёные… А вот у Мишеньки тоже очень неплохой рисунок. У Мишеньки, ребята, получилось самое круглое солнышко… посмотрите все какое у Миши солнышко!.. Валера, а что это у тебя такое?.. Нет, вот это. Забор?.. Для забора, мне кажется, несколько высоковато… Ну, старайся, старайся… Мариночка, лапочка, зачем же ты травку-то в желтый цвет… давай мы знаешь что?.. давай мы её сверху синим покрасим. И получится зелёный. Желтый и синий цвета дают вместе зеленый… вот таак… Ну, а здесь у нас что?.. Неплохо, Анечка, очень неплохо… И ты, Степан, молодец… Валентина Аркадьевна неожиданно замолкает. Игнат поднимает глаза и видит её, стоящую возле Маратки. Глаза у неё вытаращены, губы поджаты. Руки совершают в воздухе хаотичные мелкие всплески, а колени, кажется, слегка дрожат. Так проходит около минуты. Валентина Аркадьевна приходит в себя, выхватывает у Маратки рисунок и быстрым шагом несёт его вон из зала. Как ни быстр, однако, её шаг, Игнат успевает хорошо разглядеть что именно нарисовано на листе бумаги.
Как и положено, сам, собственно, дом. Однако, нет ни солнышка, ни дерева, ни травки. Вместо всего этого перед домом стоит лавочка, а на лавочке — длинная такая коробка. В коробке с закрытыми глазами лежит человек. И всё это одним, чёрным цветом.
Валентина Аркадьевна, меж тем, где-то в коридоре кричит:
— Избавьте меня от этого, наконец, прошу вас!
— Возьмите себя в руки, — урезонивает её Наталья Петровна, заведующая.
— Поймите, я не хочу нести ответственности!
— Да успокойтесь вы…
Через некоторое время Валентина Аркадьевна возвращается, — бледная, спокойная и туго заведённая, как пружина будильника.
— Так. Все на прогулку. Откладываем в сторону свои рисуночки, аккуратненько, стараясь ничего не пролить, вылезаем из-за столов и идём в раздевалку. На улице практически лето: синее небо, набухшие почки, талые ручейки и — вожделенный ветер. Сняв с себя шапку, Игнат бегает с растопыренными руками вокруг восхищённой Люды, изображает самолёт. Петя вместе с Иринкой в очередной раз завели семью. \»Вот здесь у нас будет умывальник, а вот здесь холодильник\», — доносится Иринкин голос из-за большого железного ящика с садовым инвентарём, что стоит в углу веранды; квартира сегодня там. Супруги, конечно же, не возражали бы против уютного деревянного домика в центре игровой площадки, но домик, к сожалению занят: Игорь, Серёжа и Олег устроили в нём полевой штаб времён Великой Отечественной. Рядом с домиком стоит краснозвёздая по бокам ракета, в которой Оля, Саша и Дима производят полёт на Марс. \»Хватит, ты один раз был командиром!\» — пискляво кричит Оля, из чего можно сделать вывод, что космонавты уже возвращаются на Землю. Марина со Светой как всегда о чём-то шепчутся и хихикают. Степан с Алёшей как всегда не поделят игрушку. Валентина Аркадьевна как всегда читает книгу, сидя на лавочке под крышей веранды.
Но где же Маратка? Прекратив на время быть самолётом, Игнат останавливается и обводит прогулочную территорию внимательным взглядом: где он? Надо всё-таки посмотреть на него, а то как-то странно… Но Маратки нигде нет.
— Валентина Аркадьевна, а где Маратка? — спрашивает Игнат воспитательницу.
— Откуда я знаю, оставь меня в покое! — неожиданно зло отвечает Валентина Аркадьевна, не отвлекаясь от книги.
— Он в старой песочнице! — сообщает пробегающий мимо Антон.
Старая песочница находится в дальнем глухом углу садика рядом с горами отслужившего уличного инвентаря: пришедшие в негодность качели, поломанные скамейки, выдранные с корнем навесы-грибки и прочий хлам. Когда-то здесь была территория для прогулок, когда-то в этой песочнице играли дети… только это было очень давно. Наверное, мама и папа Игната играли в этой песочнице — вот как давно; разве ж кому-нибудь придёт теперь в голову сидеть в полуразвалившемся деревянном корыте, в котором мусора больше чем песка?.. Разве что такому странному мальчику, как Маратке.
Незаметно для Валентины Аркадьевны Игнат отбивается от группы и бежит к старой песочнице. Маратка действительно там, издалека видна его куртка. Только… почему он лежит ничком? Совсем, что ли, дурак?.. Да, Игнат тоже любит делать то, что нельзя, но ведь не до такой же степени, чтобы валяться в грязи, уткнувшись лицом в песок! Эй… ты чего?..
Игнат подбегает к песочнице и с ужасом видит, что Маратка не просто лежит ничком в песке — он наполовину зарыт в нём. Наружу торчат каблуки ботинок, целиком спина, отдельные фрагменты рук и ног; лица не видно — лишь затылок и верхняя часть ушей. Мамочки, как же он дышит-то?.. Эй, ты чего?.. Игнат склоняется над Мараткой и хлопает его по спине; такое ощущение, что он хлопает большой холодный камень. Что-то здесь не так… Что-то здесь очень и очень не так. Об этом нужно срочно рассказать.
— Валентина Аркадьевна! Валентина Аркадьевна! — примчавшись на веранду, Игнат возбужденно дергает воспитательницу за рукав. — Там Маратка! В старой песочнице! Он весь под песком!
— Так надо, — каким-то странным, деревянным голосом отвечает Валентина Аркадьевна.
— Ему там плохо, у него совсем нет лица, оно всё под песком! И сам он весь под песком, только одни ботинки остались! Пойдёмте скорее, ему там плохо!
— Ему там хорошо, — прежним деревянным голосом произносит Валентина Аркадьевна. — Успокойся, Соловкин, и ступай играть вместе со всеми. Если ты ещё раз отлучишься без спросу, я тебя накажу.
Ну что ж… взрослым виднее. Значит, ничего особенного во всём этом нет, и зря он испугался.
За обедом Игнат ужасно рассеян; то и дело он оглядывается через плечо на столик у окна, но столик пуст: Маратки почему-то всё нет и нет. Что ж он, так и лежит до сих пор в песочнице?.. А кушать?..
— Соловкин! Куда ты всё время смотришь?! — раздражённо говорит Люда. — Я тебя уже три раза спросила, а ты всё куда-то смотришь!
— А, да. Нет, никуда. Никуда не смотрю. А чего ты спросила?
— Я говорю: хочешь, поменяемся? Я тебе котлету, а ты мне компот.
— На… — Игнат подвигает в сторону Люды свой стакан и снова оглядывается через плечо.
После обеда приходит время тихого часа. Нянечки расставляют и стелят раскладушки, дети послушно ложатся. \»И никаких разговоров, всем спать!\» — приказывает Валентина Аркадьевна и выходит из зала. Выждав минут десять, Игнат поворачивается к Люде и шёпотом начинает уговаривать её показать глупости. По прошествии ещё получаса, когда Люда уже почти соглашается, вдруг открывается дверь в коридор, и в зал заходит кто-то из взрослых. Притворившись спящим, Игнат ругается про себя всеми плохими словами, которые знает. Шаги приближаются и затихают возле Людиной раскладушки.
— Конобеева, — стараясь не разбудить никого лишнего, громко шипит Валентина Аркадьевна, — возьми свои вещи и переляг на другое место. Вон туда. С минуту Люда сопит, собирая в охапку одежду, затем воспитательница вместе с девочкой удаляются. Игнат приоткрывает левый глаз, обескураживается видом пустой постели и, недолго поскучав, засыпает.
Сквозь сон он слышит тихие голоса. Один голос, кажется, тёти Нины, а другой вроде бы бабы Лены, обе они нянечки.
— Ну чего, куда? Сюда его, что ли?
— Ну да, сказали сюда.
— Что, прям сюда?
— Ну да.
— Ох, господи, креста на них нет…
Наступает продолжительная возня, затем — тишина.
Минут за десять до конца тихого часа Игнат просыпается. Пока он спал, Люда, оказывается, вернулась на своё место и теперь преспокойно дрыхнет. Будить и приставать к ней с просьбами, конечно, уже поздно, но ещё есть время как-нибудь подшутить над спящей. Например, пощекотать ей пятки. А ещё лучше дёрнуть за косичку — несильно, чтоб не обиделась. Вот только косичек её не видать, Людка зачем-то накрылась одеялом с головой… странно, зачем? Она никогда раньше так не спала — закрывшись одеялом с головой… Зачем?
Игнат привстаёт со своей раскладушки, берётся за Людино одеяло и осторожно тянет его на себя. Одеяло потихоньку сползает, и… к своему ужасу, вместо Людиных кос Игнат видит перед собой стриженый Мараткин затылок, покрытый отвратительными язвами, чёрными и засохшими. Вдобавок, из-под одеяла пахнет чем-то очень неприятным. Однажды мама Игната оставила размораживаться холодильник и забыла в нём кусок сырого мяса; уехали на дачу, приехали через неделю, — запах был примерно такой же.
— Ну вот чего ты лезешь куда не надо?! — неожиданно возникшая откуда-то баба Лена оттаскивает Игната за майку в сторону и поспешно прячет Мараткин затылок, снова натягивая на него одеяло.
Тихий час закончен, ребятишки один за другим одеваются, моют руки и начинают полдничать. Все раскладушки убраны, кроме одной, что так и стоит посреди зала. За столами царит небывалое молчание.
— Валентина Аркадьевна, а почему Маратка до сих пор спит? — нарушает наконец тишину Света Н.
— Не почему, так просто, — Валентина Аркадьевна очень бледна.
— Но ведь уже…
— Кушай, Светочка, не отвлекайся… Елена Тимофеевна!.. Подойдите сюда, пожалуйста.
Из коридора на зов воспитательницы является баба Лена.
— Елена Тимофеевна, мне кажется, лучше отнести эту раскладушку в холл. Ну или куда-нибудь. Я имею в виду подальше от детей.
Рядом с большим общим залом за арочным проёмом в стене имеется чуть меньшее по площади помещение не совсем понятного назначения — холл. В холле всегда зашторены окна, там стоит пара кресел и телевизор, а на стене висит вымпел с Лениным — и больше ничего. Свет в холле практически никогда не зажигают, вот и теперь: времени почти пять, на улице уже сумерки, в зале горят люстры, а в холле темно; если поставить туда раскладушку, то и видно её никому не будет… Баба Лена кличет на помощь другую нянечку, тётю Нину, и вдвоём, не без труда, они перетаскивают раскладушку вместе с Мараткой из зала в холл.
После полдника за детьми начинают приходить родители. Самыми первыми приходят родители Риты Л. — высокая красивая мама и папа-военный. Счастливая Рита машет всем ручкой. Вскоре после Риты забирают и Костика Н., а потом и Славу П., и Серёжу С., и многих других. К семи часам в группе остаётся четыре ребёнка: Игнат, Люда, мальчик Антон и Маратка. Родители за ними почему-то не идут.
В семь пятнадцать говорит \»до свидания\» и уходит тётя Нина. Валентина Аркадьевна всё больше и больше бледнеет, ей тоже хочется уйти домой, и к половине восьмого она срывается в крик:
— Где ваши родители?? Игнат! Люда! Антон! Где ваши родители, я спрашиваю?! Я не хочу за вас отвечать!!
Волнение воспитательницы передаётся детям, они вот-вот заплачут; откуда им знать, где их родители? Валентина Аркадьевна с трудом берёт себя в руки и пытается улыбнуться:
— Ну-ну, всё хорошо… Давайте во что-нибудь поиграем. Давайте водить хоровод. Все берёмся за руки и начинаем. Каравааай, каравааай, кого хочешь выби…
Осекшись, Валентина Аркадьевна замирает на месте, смотрит в сторону холла огромными глазами и кричит не своим голосом:
— Лена Тимофейнаа!! Сюда!!!
Игнат оборачивается и видит, что Маратка, встав со своей раскладушки, медленно выходит из холла. Движения его неуклюжи, руки вытянуты вперёд, ноги почти не гнутся в коленях.
— На голову ему что-нибудь, Лентимофейна!! На голову!! — кричит Валентина Аркадьевна, пятясь назад и таща за собой трёх детей.
Зажмурившись, баба Лена торопливо заходит к Маратке за спину, стаскивает у себя с головы косынку и дрожащими руками завязывает ею Маратке глаза. Крестясь, быстро отходит в сторону.
С белой повязкой поперек белого лица Маратка продолжает свой странный, бесцельный путь. Глядя на него, Люда кривеет личиком, вцепляется в подол Валентины Аркадьевны и разражается рёвом. Секунду спустя ей уже вторит Игнат, готов присоединиться и Антон.
— А ну-ка!.. А ну-ка не плачем!.. — героически пытается взять ситуацию под контроль Валентина Аркадьевна. — Марат просто хочет поиграть с нами в жмурки, да, Марат?.. Сейчас Марат будет нас ловить, а мы будем от него убегать, все вместе. Слышали? Только все вместе! Игнат, Люда, Антон! От меня ни на шаг, вам ясно?!..
Воспитательница и трое детишек пятятся мелкими шажками в угол зала, стараясь не попасться Маратке в руки. Ему, впрочем, кажется, все равно, он с ними не играет; он продолжает медленно идти по прямой, ничего не видя перед собой и ни на что не реагируя. Под окном возле батареи вздрагивает на полу баба Лена; рот её открывается и закрывается как у рыбы, а пальцы теребят воздух.
— Валентинаркадьна, что это баба Лена дееелает? — растягивая сквозь плач слова, спрашивает Люда.
— Умирает, — треснувшим голосом говорит правду Валентина Аркадьевна.
Маратка тем временем проходит через весь зал и упирается лбом в стену. Царапая обои и шаркая на месте ногами, он пытается идти дальше. В коридоре раздаётся звонок — за кем-то пришли.
— Чтоб даже не шелохнулись! — приказывает Валентина Аркадьевна и бежит открывать дверь.
В зал входит Людин папа. Косясь на Маратку, поднимает дочь на руки, осыпает поцелуями, несёт к выходу. У двери оглядывается и зовёт Антона:
— Антоша, пошли с нами! — повернувшись к Валентине Аркадьевне, объясняет: — Соседи по лестничной клетке, могу захватить.
В коридоре щёлкает замок, Валентина Аркадьевна и Игнат остаются одни. Возле стены продолжает шевелиться Маратка.
— Игнат, послушай меня очень внимательно, — говорит воспитательница отрывистым голосом, крепко взяв мальчика за руку. — Ты слушаешь меня?
— Да, Валентина Аркадьевна.
— Когда в следующий раз позвонят в дверь, ты побежишь и спрячешься в туалете, в самой дальней кабинке. Если это будут твои мама с папой, то я приду и скажу тебе… Если нет, то ты… то ты… так и будешь там сидеть. Ты понял?..
— Вы плачете, Валентина Аркадьевна?..
— Нет, это так просто… Ты понял что нужно делать когда позвонят в дверь?..
— Да.
Через десять минут раздается звонок. Игнат бежит сломя голову в туалет и прячется в дальней кабинке. Не помешало бы закрыться на щеколду, как дома, но в туалете детского садика нет щеколд… Затаив дыхание, мальчик напряженно прислушивается. Далёкий звук отпираемого замка, чуть слышный скрип двери, секундная тишина и кричащие возгласы Валентины Аркадьевны:
— А вот и бабушка, наконец, за Маратом пришла! Марат у нас последний остался, всех забрали! За Маратом ба… бу…
Голос её неожиданно глохнет. Слышится слабый и глухой стук, как будто на пол уронили мешок с мукой. В туалете вдруг почему-то гаснет свет. Кажется, что не только в туалете, но и во всём здании — уж слишком темно. В кромешной мгле Игнат начинает беззвучно плакать. Он знает, что ему нужно вести себя очень тихо, чтоб не услышала бабушка Маратки…
Проходит время. Игнат понимает, что нужно успокоиться и попытаться выбраться. Сначала выйти на цыпочках из туалета. Пользуясь темнотой, проскользнуть незамеченным в коридор. Оттуда на улицу. На улице светло. Там люди, там не страшно.
Он открывает дверь кабинки и липко цепенеет, хватаясь рукою за вдруг заломившую грудь. Перед ним стоит огромного роста старуха с серым длинным лицом. На руках у неё Маратка. По мере того, как мёртвый ребёнок медленно поворачивается, Игнат столь же медленно оседает на пол. Жизнь — странная штука. Оказывается, он больше не мальчик. Он взрослый мужчина, чьё больное сердце не вынесло кошмарного сна. Читать полностью…

Эту историю рассказал мне старый геолог, Богдан Секацкий, работавший в Красноярском крае бог знает сколько времени, с начала тридцатых годов. Живая легенда, опытный и мудрый человек, он вызывал уважение всех, кто приближался к нему. Имя я, конечно, изменил, тем более, что Секацкий уже несколько лет пребывает в другом мире. Всякий, кто знаком с миром красноярской геологии, конечно, легко поймет, кого я имел в виду, но называть этого умного, ироничного и приятного человека настоящим именем не хочется.
А история эта произошла с Секацким где-то перед самой войной, в эпоху Великой экспедиции, когда перед геологами ставились задачи простые и ясные: любой ценой открывать месторождения. Как работать, где, за счет чего — неважно. Сколько людей погибнет и потеряет здоровье — тоже неважно, а важно только находить и разрабатывать.
В те годы нарушение техники безопасности оставалось делом совершенно обычным, и нет совершенно ничего странного, что молодого, 28-летнего Секацкого отправляли в маршруты одного. В том числе в довольно тяжелые маршруты, по малоизвестным местам. В то лето он работал по правым притокам Бирюсы. Той самой, о которой песня: «Там где речка, речка Бирюса…».
Бирюса течет, впадая в речку Тасееву, а та впадает в Ангару. И Бирюса, и Тасеева рассекают темнохвойную тайгу, текут по местам, где хриплая сибирская кукушка не нагадает вам слишком много лет, где округлые холмы покрыты пихтой, кедром и ельником. В этих местах даже летом температура может упасть до нуля, и заморозки в июле месяце бывают не каждое лето, но бывают. В те времена лоси и медведи тут бродили, не уступая человеку дорогу, и Богдан Васильевич рассказывал, как видел своими глазами: медведь копал землю под выворотнем, ловил бурундука, выворачивая из земли небольшие золотые самородки.
— Так, с ноготь большого пальца, — уточнил тогда Секацкий.
— И вы их все сдали?!
— Конечно, сдал. Мы тогда не думали, что можно что-то взять себе, мы мощь государства крепили…
И Богдан Васильевич, пережиток прошлого и живой свидетель, усмехнулся довольно-таки неприятной улыбкой.
Историю эту он рассказал мне года за два до своей смерти. Рассказывал, надолго замолкал, жевал губами и раздумывал, склоняя голову к плечу. На вопрос, рассказывал ли он ее еще кому-то, не ответил, и я не уверен, что ее никто больше не слышал. Передаю ее так, как запомнил.
В этот год Секацкий должен был проделать маршрут примерно в 900 километров. Один, пешком, по ненаселенным местам. То есть раза два на его пути вставали деревни, и тогда он мог оставить в них собранные коллекции, а дневники запечатывал сургучной печатью у местного особиста или у представителя власти (председателя колхоза, например) и возлагал на этого представителя власти обязанность отослать коллекции и дневник в геологоуправление. А сам, отдохнув день или два, брал в деревне муки, крупы, сала и опять нырял в таежные дебри, пробирался то людскими, то звериными тропинками. Бывали недели, когда Секацкий беседовал с бурундуками, чтобы не забыть людскую речь. — Разве за неделю забудешь?
— Совсем не забудешь, конечно… Но потом бывало трудно языком ворочать, И знаешь, что надо сказать, а никак не получается, отвык. Так что лучше говорить: с бурундуками, с кедровками, с зайцами. С бурундуками лучше всего — они слушают.
— А зайцы?
— Зайцы? Они насторожатся, ушами пошевелят, и бежать…
К концу сезона Богдан Васильевич должен был пересечь водораздел двух рек, Бирюсы и Усолки, проделать звериный путь горной тайгой, примерно километров сто шестьдесят.
После семисот верст такого пути, двух месяцев в ненаселенной тайге это расстояние казалось уже небольшим. Тем более, Секацкий последние десять дней, по его понятиям, отдыхал, наняв колхозника с лодкой. Обалдевший от счастья мужик за пятьдесят копеек в день возил его на лодке вдоль обрывов, а пока промокший Секацкий сортировал и снабжал этикетками свои сборы — разжигал костер, готовил еду и вообще очень заботился о Секацком, даже порывался называть его «барин» (что Секацкий, из семьи, сочувствовавшей народовольцам, самым свирепым образом пресек). За десять дней мужик заработал пять рублей; при стоимости пшеницы в три копейки килограмм он уже на это мог кормить семью ползимы и пребывал просто в упоении от своей редкой удачи.
А Секацкий прекрасно отдохнул и с большим удовольствием углубился в таежные дебри. За три месяца работ на местности он привык к тайге, приспособился. Засыпая на голой земле, Секацкий был уверен, что если появится зверь или, не дай Сталин, лихой человек, он всегда успеет проснуться. Утром просыпался он мгновенно, с первым светом, и сразу же бодрым, энергичным. Не было никаких переходов между сном и бодрствованием, никаких валяний в постели, размышлений.
Просыпался, вставал, бежал рубить дрова, если не нарубил с вечера, а если нарубил, то разжигал костер. Утра в Сибири обычно сырые, холодные, а в августе еще и туманные. Только к полудню туман опускается, тайга немного просыхает, и идти становится легко. Если бы стоял июнь, Секацкий выходил бы в маршрут не раньше полудня — ведь никто не мешает ему идти весь вечер, если есть такая необходимость и если еще светло. А в июне и в десять часов вечера светло.
Август, и выходить приходилось еще в тумане, да еще и двигаться вверх, к сырости и холоду, к еще более мрачным местам. Пять дней шел он все вверх и вверх, добираясь до обнажений пород в верховьях местных малых речек; по пути Секацкий пел и насвистывал, рассказывал сам себе, как будет выступать, отчитываясь о работе, и выяснять отношения с коллегами. Говорил и пел не только чтобы не забыть человеческую речь, но и чтобы заранее предупредить любого зверя, что он тут. В августе медведь не нападает, но если человек наступит на спящего зверя, просто пройдет слишком близко или появится внезапно — тогда медведь может напасть. Медведи и лоси, которых встречал Секацкий, слышали его издалека и имели время для отхода. А для котла он убивал глухарей и зайцев, даже не тратя времени для охоты. Видел на маршруте подходящего глухаря — такого, чтоб не очень крупный и чтобы не надо было лезть очень уж глубоко в бурелом. Если попадался подходящий — он стрелял, совал тушку в рюкзак и кашу варил уже с мясом.
Поднявшись к обнажениям, Секацкий еще четыре дня работал, не проходя за день больше пятнадцати километров, то есть почти стационарно. А когда все сделал, начал спускаться в долину уже другой реки. Опять он делал переходы по двадцать, по тридцать километров, идя по звериным тропам или совсем без дорог. Тут на карте показана была деревушка, но с пометкой — «нежилая». Секацкий не любил брошенных деревень, и не осознанно, не из-за неприятной мысли про тех, что могут поселиться в брошенных человеком местах, а скорее чисто интуитивно, смутно чувствуя, что в брошенных местах человеку не место. Ведь вы можете быть каким угодно безбожником, но в поселке, из которого ушли люди, вам за вечер много раз станет неуютно, и с этим ничего нельзя поделать. А зачем ночевать там, где ночевка превратится в сплошное переживание и напряжение? Ведь всегда можно устроиться в месте приятном и удобном — на берегу ручейка, под вывороченным кедром или просто на сухой, уютной полянке.
Так что Секацкий, скорее всего, или совсем не пошел бы в деревню, или постарался бы пройти ее днем, просто заглянуть — что за место? Вдруг пригодится, если здесь будут вестись стационарные работы! Но километрах в десяти от нежилой деревушки Ольховки Секацкий вышел на тропу, явно проложенную человеком, натоптанной до мелкой пыли, с выбитой травой, а в двух местах и с обрубленными ветками там, где они мешали движению. В одном месте по тропе прошел огромный медведь, оставил цепочку следов. Не такой великий следопыт был Секацкий, а подумалось почему-то, что зверь шел на двух задних лапах — наверное, хотел подальше видеть, что там делается на тропе.
Значит, люди все-таки живут! Богдан Васильевич вышел на перевал, к долине малой речки Ольховушки, и уже без особого удивления заметил дымок над деревьями. Вообще-то, сначала он собирался заночевать прямо здесь, благо плечи оттягивал вполне подходящий тетерев, а уже утром идти в деревню… Но тропа как раз ныряла в долину, оставалось километров семь до деревни и часа два до темноты. Как раз! И Богдан Васильевич лихо потопал по тропе.
Путь уставшего человека под рюкзаком, под полутора пудами одних только образцов мало напоминает стремительный марш-бросок чудо-богатырей Суворова. И все же через полтора часа хода показались первые огороды. Странные огороды, без жердей и столбов, без ограды. И какие-то плохо прополотые огороды, где сорняки росли между кустиками картошки, свеклы и моркови. Странно, что все эти овощи росли вперемежку, а не особыми грядками. Тропа стала более широкой, и даже в этом месте различались следы медвежьих когтей: звери ходили и тут.
Еще несколько минут, и в сумерках выплыл деревянный бок строения.
— Эй, люди! Я иду! — прокричал изо всех сил Секацкий. Не из греха гордыни, нет — просто он совершенно не хотел, чтобы им занялись деревенские собаки. Пусть хозяева слышат, что гость подходит к деревне открыто, а не подкрадывается, как вор или как вражеский разведчик.
Ни один звук не ответил Секацкому: ни человеческий голос, ни собачий лай. Тут только геолог обратил внимание, что никаких обычных деревенских звуков не было и в помине. Ни коровьего мычания, ни лая, ни блеяния, ни девичьего пения или голосов тех, кто переговаривается издалека, пользуясь тишиной сельского вечера. Деревня стояла молчаливая, тихая, как будто и правда пустая. Хотя — огороды, и следы на тропе вроде свежие… Да и дымок вон, только сейчас уменьшается, а то валил из трубы, ясно видный.
И на деревенской улице было так же все пусто и тихо. Ни подгулявшей компании, ни старушек на лавочках, ни девичьих стаек, ни парней, спешащих познакомиться с чужим. Никого! И дыма из труб соседних домов не видно.
Уже приглядываясь внимательно, пытаясь сознательно понять, что же не так в этой деревне, Секацкий заметил: возле бревенчатых домов нет коровников, овчарен, свинарников. Запахи скота или навоза не реяли над деревней, солома или сено не втаптывались в грязь, копыта не отпечатывались на земле деревенской улицы. И не было мычания, блеяния, хрюканья, собачьего лая. Совсем не было… Странно.
Вот как будто симпатичный дом: почище остальных, с покосившейся лавочкой у ворот.
— Хозяева! Переночевать не пустите?
Откуда-то из недр усадьбы вывалился мужичонка, и Богдан Васильевич впервые увидел, кто же живет в этой деревне. Странный он был, этот мужик с руками почти до колен, с убегающим лбом, почти что без подбородка. Вывалился, уставился на Богдана глазками-бусинками с заросшего щетиной лица, только глаза сверкают из щетины. Вывалился и стоит, смотрит.
— Здравствуй, хозяин! Можно у вас переночевать? Я геолог, иду от Бирюсы, десять дней пробыл в тайге…
Мужик молчал, и Богдан Васильевич поспешно добавил:
— Я заплачу.
Вообще-то, предлагать плату — решительно не по-сибирски, и даже если вы даете деньги, то делается это перед самым уходом, неназойливо и порой даже преодолевая сопротивление хозяина. Вы не платите, вы дарите деньги. Хозяин хотя для виду сопротивляется, но принимает дар, чтобы вас не обидеть. Условности соблюдены, все довольны, потому что норма жизни в тайге — принимать, укладывать спать и кормить гостя, не спрашивая, кто таков.
Но Богдан Васильевич уже решительно не знал, как вести себя в этой деревне. Мужичонка еще с минуту стоял, напряженно наклонившись вперед, и у Секацкого мелькнула дикая мысль, что он принюхивается.
— Ну что ж, ночуй… — произнес мужичонка наконец, посторонился и снова замер в напряженной позе, немного подавшись вперед.
Секацкий прошел в ограду, удивляясь запущенности, примитивности строения. Даже крыльца не было при входе, открывай дверь, шагай — и ты на земляном полу, уже в доме.
— Здравствуйте, хозяева!
В углу возилась, что-то делала крупная женщина, заметно крупнее мужичонки. Возле нее — двое детишек, лет по восемь. Все трое обернулись и так же смотрели на Секацкого. Без злости, угрозы, но и без интереса, без приветливости.
У всех трех было такое же странноватое выражение лиц, низкие лбы, почти полное отсутствие подбородков, как и у того первого мужичонки, что неслышно вошел вслед за Богданом.
— Здравствуйте! — повторил он, изображая милую улыбку. — Можно, я у вас переночую?
Все трое так же смотрели, не выражая почти ничего взглядами, не шевелясь.
— У меня документы в порядке, посмотрите!
И тут никто не шелохнулся. Идти в другой дом? А если и там будет то же самое? И Богдан Васильевич сбросил рюкзак, вытащил банку сгущеного молока, поставил на заросший грязью стол.
— Вот, прошу откушать городского лакомства!
И поймал самого себя за язык, едва не произнеся вслух второй части этой обычнейшей шутки: что в деревнях вот доят, а в городе сгущают и сахарят. Тут, пожалуй, говорить этого не стоило.
— Ночуй… — разлепила губы хозяйка, и дети тоже подхватили вдруг с каким-то ворчащим акцентом:
— Ночуй… Ночуй…
И хозяйка уже повернулась к гостю спиной, что-то стала делать в углу. Дети повернулись и присоединились к матери, и Богдан остался один стоять посреди комнаты.
— А почему вы, Богдан Васильевич, не выложили им своего свежего тетерева? Логичнее всего, как будто…
— А вот этого я и сам не могу объяснить… Сейчас я думаю, что правильно поступил… Вот расскажу до конца, тогда суди сам, правильно я сделал, что не выложил, или неправильно. Но тогда я ведь не думал ни о чем, просто действовал, как удобнее… психологически удобнее, и все. Как-то мне вот не хотелось им давать тетерева, а почему — не знаю, врать не хочется.
Богдан Васильевич оказался в странном и непочтенном положении: сидел посреди избы на лавке и изо всех сил пытался разговорить хозяев, стоявших к нему спиной. Опыт подсказывал, что рассказы — естественная часть лесной вежливости. Тебя кормят и поят, ты ночуешь в тепле и безопасности и даешь хозяевам то, что в силах им дать, — свои рассказы, информацию о чем-то. Они ведь не знают то, что знаешь ты, не видели мест, где ты побывал, и не шли твоими дорогами. Уважай хозяев, расскажи!
Но эти хозяева не спрашивали ни о чем; они даже и на все разговоры Богдана молчали, не пытаясь отделываться и ни к чему не обязывающими междометиями типа «ай-яй-яй!», «да?» или хотя бы «угу». Они просто молчали, и все. Ни враждебности, ни недовольства не чувствовал Богдан в этих обращенных к нему спинах, но точно так же не чувствовал он к себе и ни малейшего интереса. Уже стемнело, и в избе царила практически полная тьма, а хозяева так же уверенно передвигались по жилищу, так же не нуждались в свете.
— Хозяйка, давай свет зажгу!
В рюкзаке у Богдана Секацкого, среди всего прочего, был и огарок свечки.
— Сейчас.
Это были первые слова, сказанные хозяйкой за весь вечер, и после этих слов она с ворчанием, сопением наклонилась к печке, стала на что-то дуть и выпрямилась с сосновой щепочкой длиной сантиметров двадцать, ясно горящей с одной стороны. Лучина! Богдан, конечно, слышал о таком, но никогда не видел, даже в самых глухих деревнях.
Хозяйка сунула лучину в щель между бревнами стены, совершенно не боясь пожара, и стукнула об стол чугунком. Богдан понял, что это и есть ужин, и удивился: вроде бы никто ужином не занимался. Да, это и был ужин — неизвестно когда сваренные клубни картошки и свеклы. Сварены они были неочищенными и, судя по всему, непромытыми — на зубах все время хрустел песок, губы пачкала земля. Хозяева ели все прямо так, не очищая. Богдан слышал о семьях старообрядцев, где не полагается чистить картошку, чтобы есть ее «как сотворил Господь», но тут-то было что-то другое… да и молитвы перед едой никто не прочитал.
Богдан открыл банку сгущенки (до него никто к банке и не прикоснулся), дал одному из мальчиков полизать сладкую струю. Парень тут же сграбастал банку, стал шумно сосать из нее. Младший потянул банку к себе, возникла борьба, и мать быстро, ловко дала каждому по подзатыльнику. Банка осталась у младшего, и Богдан счел разумным достать еще одну. Банка была последняя, но идти оставалось от силы два дня, уже не страшно…
Что еще было странно, так это какие-то скользящие, не прямые взгляды исподтишка, которые бросались на него. В любой деревне, где он бывал до того, его рассматривали в упор, откровенно, как всякого нового человека. А тут— никакого интереса к рассказам, никакого общения, только эти странные быстрые взгляды. А из всей остальной деревни вообще никто не пришел посмотреть на гостя…
Стоило подумать об этом — и удивительно бесшумно, с какой-то неуклюжей грациозностью возник в дверном проеме еще один человек — крупнее хозяина, но мельче хозяйки, с такими же длинными руками и убегающим лбом (как, наверное у всех в этой деревне).
Гость стоял в сторожкой позе, наклонившись вперед, и Секацкому опять пришла в голову неприятная мысль, что сосед тоже принюхивается.
— Здравствуйте.
Гость кивнул обросшим лицом в сторону Секацкого, вошел и сел, а хозяева не поздоровались.
— Не расскажете, как выйти в жилуху? — обратился к гостю Секацкий. Он чувствовал, что еще немного — и начнется нервный срыв от всей этой напряженной, звенящей неясности.
— Куда-куда?
Голос у гостя трескучий, нечеткий.
— Не расскажете, как выйти к другим людям?
— А… К людям. Это пойдешь по тропе, вдоль ручья. Тропа выведет на просеку. По ней пойдешь до дороги. По дороге будет уже близко.
— По просеке сколько идти?
— До самой дороги, сворачивать не надо.
— А километров сколько?
Гость раздраженно дернул плечом, буркнул что-то неопределенное. Они с хозяином переглянулись, вышли.
— Спасибо, хозяйка.
Молчание.
Секацкий тоже вышел вслед за ними, разминая в пальцах папиросу. Хозяин и гость стояли возле забора и что-то бормотали на непонятном языке… или просто показалось так Секацкому? Позже он не был уверен, что эти двое издавали членораздельные звуки.
Богдан чиркнул спичкой, закурил. Мужики не сдвинулись с места, когда он вышел, а теперь сделали несколько шагов, отодвигаясь от папиросного дыма.
— Не курите, мужики?
В ответ — невнятное ворчание.
— Ну не курите — и не курите, мне больше останется… А ручей — он в той стороне?
— В той…
Богдан трепался еще несколько минут — пока курил эту папиросу и еще одну, вслед за первой. Мужики так и стояли неподвижно, в тех же сутулых, напряженных позах.
Они не знали совершенно ничего про самые обычные вещи: про сельпо, про геологические партии, про электричество или, скажем, про строительство ДнепроГЭСа. Не знали, или не понимали, про что ведет речь Секацкий?! Богдан Васильевич был не в силах этого понять и вернулся укладываться спать.
— Хозяйка! Куда мне лечь? Сюда можно?
В ответ — невнятное ворчание из глубины угольно-черной избы, какое-то повизгивание, поскребывание. Судя по звукам, хозяйка с детьми легла на широкой лавке, под окном. У противоположной стены свободна другая лавка, и на ней-то устроился Богдан. Было ясно, что никакого постельного белья тут не будет, и Секацкий стал пристраивать на лавке свой спальный мешок. Лавка оказалась липкая, пропитанная кислым мерзким запахом; Богдан с ужасом подумал, как он будет потом отстирывать спальник… да и постелил его на пол, оставив лавку между собой и комнатой.
Где-то ворочалась, возилась хозяйка, повизгивали дети, как собачонки, хозяин так и не пришел. Богдан Васильевич только сейчас понял, что не знает имен никого из этих людей.
Не спать до утра? Секацкий готов был не спать, не то чтобы из страха, но все же смутно опасаясь непонятного. Хорошо хоть, что он знал, куда идти: сказанное гостем подтверждало известное по карте. Для Богдана было главное узнать, как удобнее дойти от этой деревни до просеки, уже показанной на его карте. Если вдоль ручья вьется тропа — все просто, как таблица умножения,
Нет, ну кто они, эти непонятнейшие люди?! Убежавшие от Советской власти? Но почему такие странные? За несколько лет не могло появиться у них обезьяньих черт! Может, это старообрядцы?! Говорят, есть такие, сбежавшие в леса еще при Екатерине. Но и за двести лет не могли они превратиться в человекообразных обезьян.
Богдан размышлял, вдыхая холодное, липкое зловоние скамейки, жалел, что нельзя закурить; все вокруг него поплыло от усталости. Не спать бы… А с другой стороны, так недолго и потерять силы. Тогда, может быть, завтра утром убежать из деревни и уже на просеке поспать? Мысли путались, словно пускались в пляс, и Богдан незаметно уснул.
Стояла глухая ночь, не меньше часу ночи, когда Секацкий вдруг проснулся. Когда долго проживешь в лесу, чувства обостряются. Как в тайге Секацкий не боялся, что к нему неожиданно подойдут, так и здесь, в избе, почувствовал — кто-то рядом, кто-то подвигается все ближе. Это не был испуг, не было чувство опасности, — но он точно знал, что он не один.
Какое-то время Секацкий тихо лежал с открытыми глазами, привыкал к угольно-черной темноте. Постепенно обозначились стены, стол, за которым ели, лавка… Секацкий не столько видел их, сколько угадывал по еще более густой, черной тени. Еще одно пятно, чернее окружающей черноты, медленно двигалось к нему. Ага! Предчувствие не обмануло. Вот обозначились контуры плотного тела, удлиненной башки с круглыми ушами… Медвежья голова легла на лавку, и Богдан резко присел, рванулся из спального мешка.
Тьфу ты! Почудится же такое… Давешний мужичонка-хозяин стоял на коленях у лавки. Что принесло его — неясно, и, может быть, с самыми черными мыслями тихо крался он к лежащему Богдану… Но был это он, хозяин дома, со своей заросшей харей; с чего это почудилось Богдану? Ну, подбородка нет, низкий лоб, всклоченные волосы принял за волосы на шее медведя, «ошейник»… Глупо до чего!
Какое-то время они так и стояли по разные стороны скамейки, и их лица разделяло сантиметров семьдесят, не больше.
— Слышь… У тебя ватник есть? — спросил вдруг хозяин Богдана. Тот вздрогнул, чуть не подпрыгнул от неожиданности.
— Ну, есть у меня ватник… Тебе нужен?
Невнятное ворчание в ответ.
— Да, у меня ватник есть… Хочешь, я дам тебе ватник?
Хозяин молчал, и Богдан не был уверен, что тот его слышит и понимает.
— У тебя палка есть? — опять спросил вдруг хозяин.
— Какая палка?
— У тебя палка есть?
— Да, есть.
И опять Секацкий не поручился бы, что хозяин его слышит и тем более — что понимает сказанное.
— Хозяин, тебя как зовут?
Молчание.
— Меня Богданом кличут, а тебя?
Молчание.
— Тебе нужна палка?
Молчание.
— Ты хочешь крови? — вдруг сказал хозяин.
— Не-ет… Нет, я крови совсем не хочу… Почему ты спрашиваешь про кровь?
Ворчание, невнятные горловые звуки, как издаваемые младенцем, но только очень сильным и большим.
— Я живу в городе, в доме на третьем этаже, — начал рассказывать Богдан, и у него тут же появилось ощущение, что его тут же перестали слушать.
Мужик вдруг вскочил, стал заходить Богдану за спину. Богдан инстинктивно попятился, переступил вонючую скамейку, а хозяин зашел вдруг за печку — в закуток, куда и не заглядывал Богдан. Почему-то было видно, что он сильно раздражен. То ли по резкости движений — шел и дергался, то ли по выражению косматого лица, непонятно. Во всяком случае, он что-то ворчал и бормотал, косноязычно приговаривал, и Богдан все никак не мог понять — говорит он на незнакомом языке или бормочет без слов, только очень уж похоже на слова.
— Хозяин… А, хозяин, пошли пописаем… До ветру пойдем?
Почему-то Богдан счел за лучшее сообщить о своих намерениях. Хозяин не отреагировал, и Секацкий тихо надел сапоги, нащупал за правым голенищем нож. На улице — прохладный ветер, чуть меньше тишины и чуть меньше темноты, чем в избе. Светили звезды, угадывались забор, крыша соседней избы, кроны деревьев. Во всей деревне не светилось ни одно окно. Деревня лежала тихая, освещаемая только звездами и серпиком луны, как затаилась.
Секацкий сделал два шага, не больше, и почувствовал вдруг, что здесь, на улице, опасно. Кто-то стоял за углом дома и ждал. Секацкий не мог сказать, чего ему нужно и даже как он выглядит, но совершенно точно знал, что за углом кто-то стоит, живой и сильный, и что он явился не с добром. Перехватив рукоятку ножа, Секацкий сделал несколько осторожных шагов. Он еще не был уверен, что ему нужно сцепиться с этим, за углом, и громко окликнул:
— Ну, чего стоишь? Я вот сейчас…
Он еще понятия не имел, что он сделает сейчас этому, за углом, и вообще в его ли силах что-то сделать, как вдруг чувство опасности исчезло. Никто не стоял за углом, никто не поджидал в темноте Богдана. Он не знал, куда делся этот ожидающий, но был уверен — его больше нет. На всякий случай Богдан заглянул за угол — там не было никого. Чтобы посмотреть, нет ли следов, было все-таки слишком темно. И ветрено — спичка гасла почти моментально, Богдан не успевал рассмотреть землю.
Ну что, надо идти досыпать? Хозяин по-прежнему ворчал, поскуливал, скребся за печкой. А вот на ближней к выходу лавке что-то неуловимо изменилось. Секацкий не мог бы сказать, в чем состоит перемена, но обостренным чутьем чуял, знал — здесь сейчас не так, как было несколько минут назад, когда он только выходил. За то время, пока он выкурил папиросу, что-то в избе произошло. Взяв нож в зубы, лезвием наружу, Богдан чиркнул спичкой. В застойном воздухе избы огонек горел достаточно, чтобы Богдан Васильевич рассмотрел и на всю жизнь запомнил: на лавке, вытянувшись, как человек, спала огромная медведица. Возле ее левого бока свернулись клубочком два маленьких пушистых медвежонка.
Богдану Васильевичу и самому было странно вспоминать это, но паники он не испытал: наверное, и до того слишком много было в этой деревне чудес и всяких странных происшествий. Спокойно: мало ножа, надо немедленно взять карабин. Он решил: взял оружие, сказал вполголоса:
— Карабин армейского образца… Насквозь пробивает бревно, бьет на четыреста метров. Хорошая штука, полезная.
За печкой замолчали, и Секацкий повторил все это еще раз, так же негромко, разборчиво, и добавил, что против медведя такой карабин — самое первое дело.
За печкой опять завозились, потом мужик тихо прошел к двери, вышел. А Секацкий так и сел спиной к стене, держа карабин на коленях. Он то задремывал, опуская голову на карабин, то вспоминал, кто лежит на лавке в трех метрах от него, резко вскидывался, поводя стволом. Так и сидел, пока предметы не стали чуть виднее (хозяин так и не пришел).
Тогда Богдан тихо-тихо поднялся, надел на плечи рюкзак. Не очень просто идти тихо-тихо, чтоб не шелохнулась половица, неся на плечах полтора пуда образцов плюс всякую необходимую мелочь. Но надо было идти, и Секацкий скользил, будто тень, держа в левой руке сапоги, в правой, наготове, карабин. Что это?! Серело, и не нужно было спички, чтобы различить: на лавке лежала женщина. Да, огромная, да, неуклюжая, но это была женщина в дневном цветастом сарафане, в котором проходила и весь вечер. И дети в белых рубашонках: один свернулся клубочком, другой разбросался справа от маминого бока. Почему-то от этого нового превращения Секацкий особенно напрягся — так, что мгновенно весь вспотел.
Над лесом еще мерцали звезды. Секацкий знал: если они так мерцают, скоро начнут одна за другой гаснуть. И было уже так серо, что можно было различать предметы, сельскую улицу, заборы. Уже на улице — чтобы ничто не могло внезапно ринуться из двери! — Секацкий надел сапоги, поправил поудобнее рюкзак и вчистил за околицу деревни. И как вчистил! Вот он, ручей, вот она, тропка вдоль ручья. Пробирает озноб, как часто после бессонной ночи, ранним, холодным утром Восточной Сибири. От кромки леса, проверив кусты, не выпуская из рук карабина, Секацкий обернулся к деревне. Серые дома лежали мирно, угрюмо, как обычно посеревшие от дождей дома деревенских жителей Сибири. Не светились огоньки, не поднимался нигде дымок. Где-то там его хозяин, не назвавший своего имени, где-то его славный гость, стоящий ночью за углом! Может быть, они как раз для того и рассказали про дорогу, чтобы засесть на ней в засаду?!
Двадцать километров по тропинке Богдан Васильевич шел весь день, а задолго до темноты проломился в самую чащу леса, в бездорожье, в зудящий комарами кустарник. Шел так, чтобы найти его не было никакой возможности, и лег спать, не разжигая костра, поужинав сырым тетеревом — тем самым, принесенным еще с перевала. А с первым же светом назавтра вышел на тропу, через несколько километров шел уже по просеке, где далеко видно в обе стороны, где идти было совсем уже легко. И не прошло двух дней, как просека привела к дороге, дорога — к деревне, самой настоящей деревне. С мычанием скота, лаем собак и любопытными людьми. И все, и путешествие закончилось, потому что до Красноярска Богдан Васильевич Секацкий ехал уже на полуторке. Читать полностью…